Пиа Юль - Убийство Халланда

Едва зайдя в дом, я позвонила Пернилле с мобильного. Вытащив из кармана бумажку с ее номером, я прислонилась спиной к входной двери, глядя на пиджак Халланда, который все еще висел в коридоре.

— Я уже тебе на это ответила, — сказала она, помолчав.

— Но он подал заявление о переезде!

— Ничего не понимаю.

— Почему ты никогда нас не навещала?

— Не знаю, наверно, в этом не было необходимости, раз он так часто бывал здесь. У тебя такой сердитый голос, но при чем тут я?

— Почему он должен был присутствовать при родах?

— Он сам предложил, своих детей у него ведь не было, может, ему просто-напросто захотелось это испытать? Увидеть рождение? Я обрадовалась, у меня же больше никого нет.

— Чушь собачья! — крикнула я и оборвала разговор.

Что теперь? Читать. Надо найти какую-то книгу. Вольф. Что-нибудь спокойное, медитационно-меланхолическое и красивое. Я улеглась на диван и открыла на 47-й странице. Об этом помолчим. Переживем все это снова в наших мыслях. [43] Цитата из повести Кристы Вольф «Летний этюд» — в переводе М. Рудницкого. Мне сразу же полегчало, у меня перестали дрожать руки.

Задним числом. Естественно, всегда знаешь, что следовало сказать. Но, ворвавшись к Ингер, я сперва не заметила, что у них тоже вырубилось электричество, ведь еще не совсем стемнело. Я двинулась на звук ее голоса. На кухне в подсвечнике горели четыре стеариновые свечи. Разглядев, что сидящий напротив Ингер мужчина — Брандт, я бросилась к нему, да, бросилась перед ним чуть ли не на колени, попыталась обнять его, обхватить руками, а он даже не привстал.

— Брандт! — воскликнула я.

И тотчас спохватилась, он же сказал недавно: «Теперь, когда Халланда нет, может, ты перестанешь называть меня Брандтом?» По-моему, он сказал это в машине. Но когда? Притом все ведь называли его Брандтом, включая Ингер.

Я не спрашивала: где ты пропадал? как поживаешь? что случилось? Я крикнула:

— Почему? Почему он должен был умереть? Это бессмысленно, ты помнишь, как он болел? — И разрыдалась.

Я рыдала, уткнувшись в его колени, и не сразу поняла, что он не реагирует. Ингер взяла меня за плечи, побуждая встать.

— Ты с ним поаккуратней. Он только что вернулся, он не в состоянии разговаривать. Иди сядь-ка вот сюда.

Мы сидели втроем при неровном свете, обратив друг к другу затененные лица. Я присмотрелась к Брандту: он был небрит и упорно отводил от меня глаза. Вот сейчас мне на ум пришли уместные вопросы, но едва я приготовилась их задать, как вспомнила, что выбежала из дома, не заперев дверь. Стеарин капал. Тянул сквозняк. Разве, войдя, я за собой не закрыла? А собственную входную дверь — закрыла? Меня подмывало пойти проверить.

— Когда ты вернулся? — спросила я. — Где ты был?

Он молчал, за него ответила Ингер:

— Он вернулся буквально только что, но не в состоянии говорить.

— Ты звонила в полицию?

Брандт повел головой.

— …этот мерзавец, — пробормотал он.

— Кто? — спросила я.

Он поднял руку и показал на меня.

Брандт уставился перед собой. Казалось, ему давалось с трудом каждое слово.

— Он же сказал тебе… чтоб ты пришла туда!

Я поглядела на Ингер:

— Что я должна была? Куда «туда»?

Поглядела на Брандта:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты бы не… ты не мог бы…

— Мерзавец! — повторил он.

— Кто?

— Я хочу домой! — сказал он.

Ингер встала и посмотрела в окно:

— Полгорода осталось без электричества. Я провожу тебя домой, когда его дадут.

— Я поэтому и пришла, — объяснила я. — Думала, нам выключили свет, из-за того, что мы не платили. По-моему, я даже за собой не закрыла. Я схожу проверю и тут же вернусь.

На самом деле мне хотелось к себе. Брандт вел себя странно и говорил непонятные вещи. Он проводил меня глазами.

— Я не понимаю, о чем ты! — сказала я.

Дверь в дом приотворена.

Я толкаю ее, навстречу мне что-то кидается, едва не сбивает с ног и с визгом исчезает, минуя дом Брандта. Собака. Свет еще не дали.

— Кто тут? — окликаю я.

А кому здесь быть? Разве что в темноте сидит поджидает чудовище?

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

На полу в углу гостиной что-то темнеется. Откашливается.

— Эбби говорит… по тебе не видно, чтоб ты горевала.

— Она так говорит?

— Тебя бог знает где носит, ты пьешь, и танцуешь, и флиртуешь, и целуешь соседа.

— Эбби ничего такого не говорит.

— Ты опять пьешь.

— Я не пью.

— Ты не горюешь.

— Что она об этом знает!

— Ты горюешь?

— Какое твое дело?

Я атакую чудовище. Мы катаемся по полу, он оказывается наверху, я внизу, потом наоборот. В окна светит белая ночь, а здесь, на полу, темно, я вижу мельком его переносицу — и не узнаю. Мне больно. Мы что, деремся? Охнув, я касаюсь указательным пальцем его шеи, этого достаточно. Я знаю, кто он такой. Мне не страшно. Это не сон, еще немножко, и я возьму себя в руки. Я лежу, прижавшись к его спине, и гадаю, спит ли он. Я просыпаюсь — переползая через меня, он задел меня по лицу. Я проснулась, но делаю вид, что все еще сплю. Он поднимается на ноги, отходит к окну, небо слабо светлеет, но сейчас ночь. Он снова подползает ко мне, только теперь укладывается валетом. Что ему надо? Он берет мою ступню и подносит ко рту и пытается захватить пятку губами. Так и лежит, не выпуская ее изо рта, а я делаю вид, что сплю. Что ему надо?

— Уходи, — шепчу я.

Он сел, глядит на меня.

— It’s better to have loved and lost… than never to have loved at all. [45] 'Tis better to have loved and lost // Than never to have loved at all. — Уж лучше потерять, любив, //Чем вовсе не узнать любовь. — Часто цитируемые строки из поэмы «In Memoriam A. H. H.» («Памяти А. Г. Х.») Альфреда Теннисона (1809–1892). — Голос его дрожит.

— Заткнись, — говорю я. — Уходи давай.

— Я ждал и ждал.

— Чего?

— Тебя.

— Очень жаль, — говорю я.

Я вынесла белье во двор. Пройдя по холодному полу подсобки, ступила в сырую траву. Сияло солнце. Синел фьорд. Мир казался прозрачным и ясным, но таковым не был. Я развесила простыни. Их стал потрепывать ветерок. Рано утром я написала начало новеллы. Всего одну страницу. Я услышала голос Ингер, свое имя, голос Фундера, они меня не видели; оттянув вниз бельевую веревку, я выглянула из своего укрытия. Волосы у Ингер были с проседью и взлохмаченные, что меня удивило. Фундер как будто немного сутулился, на нем была зеленая как пламя рубаха, если только пламя бывает зеленым.