Владимир Тодоров - Пятый арлекин

— Пусть уходят!— решительно бросил Краснов,— со старика спросу нет и веры ему тоже никакой не будет, а эту проучат так, что одни только пуанты останутся!— и все немедленно поняли, что Караваевой действительно не сдобровать, уж Александр Григорьевич слов на ветер не бросает, тем более в ярости.— А что притих наш бессменный тамада?— бросил он Рожнову. Тот встрепенулся, как охотничья собака на звук рожка, но только что увиденная история оставила в его сознании свой след, поэтому он никак не мог найти нужный тон и не знал что сказать. Уж больно сильное впечатление произвел на него Горин фразой насчет пулемета, где-то затронув этим душу Рожнова, который, если бы хватило ему воли, тоже не устоял бы перед соблазном уничтожить половину присутствующих. Но еще более глубокое волнение вызвал у него открытый вызов Сашеньки, брошенный Краснову и всему этому обществу. «Не побо­ялась даже самого Краснова»,— подумал Петр Николаевич с за­вистью, зная, что ему вечно не хватало подобной решимости, да и жил он в достаточной степени грязно для такого вызова. Сейчас он думал о Краснове с ненавистью, а завтра вдруг снова начнет завидо­вать и подражать сверх всяческой меры своих ограниченных воз­можностей.— Я хочу предоставить трибуну Ирине Александровне!— излишне бодро выкрикнул Рожнов,— пусть и она произнесет свое веское слово в честь дорогого Семена Михайловича!— И хотя тяго­стное чувство еще не рассеялось над этим, ломившимся от заморских и отечественных деликатесов столом, атмосфера праздника посте­пенно возвращалась в свое прежнее русло, да и коньяки с шампанским сделали свое дело. Ирина Александровна говорила недолго, но с чувством, не забыв перечислить всех достоинств своего супруга, и говорила даже с некоторым юмором, вызвав в отдельных местах речи смех, окончательно разрядивший обстановку. Снова принялись за танцы, во время которых Олег Михайлович, тоже окончательно пришедший в себя и еще раз посмеявшись по поводу своей недавней необоснованной тревоги, поддавшись общей нервозности, снова при­гласил Веронику Рожнову, и уже на правах друга, с учетом состо­явшегося прежде разговора, предложил встретиться у него на даче завтра. И как бы мимоходом поинтересовался все же размером ко­лечка, которое она носит. Вероника, надо отдать должное ее опре­деленным способностям, мгновенно сообразила, что от провинциаль­ных методов разговора с мужчиной, который предлагает тебе друж­бу, следует немедленно избавиться и, нисколько не кокетничая и не жеманясь, только слегка улыбнувшись, что ей необыкновенно шло, ответила положительно, шепнув при этом, что вряд ли такого избалованного вниманием мужчину можно чем-то удивить. На что Олег Михайлович, тоже улыбнувшись, ответил, что «профессиона­лок» предостаточно и это не интересно, и что Вероника просто не предполагает своих возможностей.

Таким образом, сделка произошла, и Вероника не испытала при этом никакого стыда, а одно лишь удовольствие и волнение. Еще она подумала, совсем уже неожиданно, но верно, что вот так в старое время разбогатевшие на приисках и торговле лесом купцы покупали первых красавиц Петербурга. Мысль эта ей понравилась, она даже представила на мгновение себя в прошлом веке и подумала, что с ее красотой не затерялась бы на балах в престижных дво­рянских домах, а то и на приеме у самого «всея Великия, Белыя и Малыя Руси». Тут же она испытала особое удовлетворение от того, что сумела отомстить Ирине Александровне и Наталье Викторовне, и в скором времени также сумеет небрежно и презрительно при­щуривать глаза, держать невесомо и воздушно при ходьбе тело, и отработает лебединую походку. «Тогда-то я уж вас достану,— с наслаждением рассуждала Вероника, распаляя собственное вообра­жение,— а может быть даже и кого-нибудь из них: Олега Михай­ловича или Неживлева. Один другому ни в чем не уступает».

Мечты ее были лишены всяческой реальности, потому как обе жены знали кое-что о собственных супругах такое, что никакая сила не могла расторгнуть подобные браки, да и нужды в этом ни для Карнакова, ни для Неживлева не было, потому что таких красивых дамочек как Вероника прошло сквозь их руки немало, не оставив сколько-нибудь заметного следа.

Что же касается Олега Михайловича, то он еще раз смог убедиться в неотразимой силе своего положения и обеспеченности, не забывая при том, что ко всему прочему, он и сам по себе неот­разимый импозантный мужчина, наделенный изощренным умом и изворотливостью. Временами ему даже казалось, что всем, чего он добился в жизни, он обязан только себе самому, своему таланту руководителя, а отец лишь способствовал тому, чтоб процесс его продвижения ускорился без особых затрат серого вещества. «В наше время только дураки не пробираются наверх,— любил он говорить своим близким друзьям или единомышленникам,— вот, к примеру, окажись я сейчас волею судьбы на заводе простым инженером безо всякой поддержки и «мохнатой руки»... Так что же вы думаете, я так и засохну у чертежной доски или стану мотаться по цехам, выписывая на доску показатели выполнения плана? Я на первом же собрании выступил бы так, что меня сразу бы приметили и я не­медленно попал бы в актив, потом включился бы в общественную работу, выступал, звал, призывал, критиковал, не забывая о са­мокритике и прочих непременных атрибутах. Через полгода я — уже освобожденный выдвиженец, а дальше — как по накатанной дороге, только гляди по сторонам, чтоб на большой скорости не свалиться на поворотах времени. Все просто, как в инструкции по употреблению зубной щетки».

Подобный откровенный цинизм коробил иногда даже близких ему людей, которые пришли на работу в учреждение, где он тру­дился, искренне веря, что призваны заниматься полезным и нужным делом, и быстро во всем разуверились, соприкоснувшись с Карнаковым, с его образом мыслей и делами, с его цинизмом к той морали, которую они еще хранили в себе как те отступники от веры, которые предали ее в силу обстоятельств, сохранив при этом в надежном месте образок в изображением Иисуса Христа.

Удовлетворение получил и Алексей Григорьевич Краснов: выйдя зачем-то в прихожую, он увидел на низенькой восточной оттоманке спящую Сашеньку Караваеву, которой так и не удалось уйти: коньяк и шампанское, подлитые тайком в ее фужер, сделали свое дело, и она некрасиво лежала на боку, обнажив худые ноги в прозрачных колготках. Краснов, оглянувшись, как профессиональные воры, взял ее, легкую, почти невесомую, на руки и отнес в самую дальнюю комнату, не ожидая конца торжества — уж больно сильно возбуж­дала его беззащитная, безответная фигурка девочки, и изнасиловал, прикрыв для верности лицо декоративной тяжелой подушкой, испы­тав при этом удовлетворение от мести за ее протест. «Бунт, видите ли устроила, да еще и при всех. И за кого вступилась, за сморчка, вонючего бухгалтера колхоза, который со всеми его потрохами не стоит больше моего дневного заработка!»