Владимир Тодоров - Пятый арлекин

— То есть, как это понимать?— совсем уж удивился Горин, икнув от неожиданности,— только вот этой набеленной бабенке цена двадцать пять тысяч? Это же за сколько лет я смог бы такую картинку приобрести, если б к примеру захотел? Получается, что за пятнадцать. Тогда просветите меня, граждане-люди, сколько же остальное добро в этом доме тянет?

— А кто его считал, остальное,— усмехнулся Неживлев, при­нимая игру Краснова с этим сереньким существом почти что от плуга,— тысяч в шестьсот и встанет, если с картинами, миниатю­рами, бронзой и прочим порцеланом.

При этих словах Горин встал, вытянулся как струна, отчего стал неожиданно высоким и очень тонким, и налил себе коньяк в фужер, второй за короткий период, тем более, что он и не поел с дороги. Руки Горина ходили как шатуны и все, кто видел эту жалкую сцену, отнесли ее за счет выпитого коньяка. Он налил коньяк до краев фужера, чуть пролив на скатерть, потом торжественно выпрямился, явно желая что-то сказать.Все с любопытством смотрели на него, ожидая скоморошничества, нечто похожего на кривлянье Рожнова. А то, что мужичонка смят окончательно, было очевидно.

—Давай пахарь,— одобрил Вячеслава Андроновича Краснов, опустив руку на колено Сашеньки и трогая его мягкими нервными пальцами, ощущая сквозь шуршащее воздушное платье упругость нежной кожи. Сашенька не шелохнулась, и это было первым хорошим признаком в их будущих отношениях. Горин поначалу без звучно шевельнул губами, как бы собираясь с силами, потом совсем тихо начал:

— Я ведь во время войны в пулеметном расчете первым номером был...

— Ну, это даже не смешно,— вставил Олег Михайлович,— и так понятно, что ваше поколение сохранило нам жизнь, спасло от ярма коричневой чумы... и прочий идейно-патриотический винегрет. Это все — мемуары, я такое сам по пять раз на день говорю. Давай, если хочешь что сказать — покороче! Выпить охота!

— Я не о том,— еще тише продолжил Горин, его немного шатало то ли от выпитого, то ли от волнения,— я к тому, что если бы мне сейчас предоставили пулемет, я бы вас всех до одного перекосил... — он неожиданно всхлипнул и быстро выпил коньяк, оставшись стоять. И мгновенно возникла тишина, даже не тишина, а абсолютное безмолвие. Молнией пронеслось у Краснова и Неживлева, да и у других, какую они сотворили глупость, позвав, и для чего этого опасного человека, и он уже не казался маленьким и серым, а огромным и тяжелым, будто вырастал на глазах. ж»

— Это как прикажете понимать, господин хороший?— также тихо с трудом выговорил Краснов, сминая пальцами хлебный мякиш и раскатывая его то в кружок, то в трубочку, придавая ему сходство с рептилией из озера Лох-Несс.

— Я товарищей своих вспомнил, что полегли на дорогах и полях войны... Да, видать, действительно лучшие полегли, если такие как вы остались. А какие ребята в земле сгнили за вас... И никого я из вас, как изволил выразиться сидящий напротив меня гражданин, от к оричневой чумы не спасал, потому что вас и спасать не надо, вам при той чуме был бы самый раз. Я других спасал. А вы бы и горя не знали, потому что вы и есть фашисты самые настоящие, только государство наше, хоть и проглядело вас, а не дало таким как вы воли людскими судьбами распоряжаться. Вот вы в своем мирке и устраиваете ваши порядки. И куда генерал только смотрит, да вы и правда, хоть кому глаза замазать можете своими лживыми речами... Вы же как хамелеоны под любой цвет подстраиваетесь...

— Чего ты, собственно говоря, взъелся?— миролюбиво спросил Иван Николаевич Чуриков, стараясь направить разговор в более безопаснее миролюбивое русло, в то же время лихорадочно соображая, как поступить в дальнейшем с этим опасным типом и непозвонить ли одному надежному человечку, который и выпишет бессрочный паспорт Вячеславу Андроновичу Горину в заоблачное царство.— Это квартира генерала, и получает он, как ты сам понимаешь, побольше тебя. Вот и обстановка у него, естественно, не как у тебя в Астраханской губернии. У него все-таки люди разные бывают, вплоть до послов разных дружественных держав. И чего тыздесь лишнего усмотрел? Картинку в двадцать пять тысяч? Это тебе специально по пьяной лавочке лапшу повесили, чтоб дыму в уши напустить, а ты как мальчик съел. Той картинке цена тридцатник; хочешь, ее тебе хозяин даром подарит? Ты ведь умный мужик,— Чуриков попытался обнять Горина за плечи,— что, теперь донесешь да? Да тебя засмеют, ты что же думаешь, здесь кроме тебя никто не бывал и ничего не видел? Здесь такие люди гуляли, что тебе за честь с ними хотя бы за сто шагов раскланяться. А другого ты нам ничего пристегнуть не можешь, мы политических разговоров не ведем, мы все стоим на нужной идеологической платформе. А твои подозрения или твой бред к делу не пришьешь. Так что иди, до­носи...

— Никуда я доносить не пойду, действительно засмеют, да и не доносил я в своей жизни, как-то не приучен. А вот пальнуть вас всех — это охотно. Раскусил я вас безо всяких домыслов, тут мне советчиков не надо. Это я свою точку зрения высказал и только. А так — пейте и гуляйте. Но вот что вам скажу: все равно всем вам скоро конец, чую, что к этому идет и так идет, дойдет до вас очередь. И не будет вам никакой пощады, останется только уповать на справедливость суда. Но думаю, что парочка из вас высшую меру непременно схлопочет. Извините, если чего не договорил...— он косо, вслепую обернулся, обошел стул, на котором сидел, и вышел в прихожую.

«Ну,— одними глазами спросил Чурикова Краснов,— чего де­лать будем? Позвонить, чтоб кончили? Мало ли по городу разных нераскрытых случаев? Одним станет больше»

— Только не это!— высоким бабьим голосом закричал Олег Михайлович Карнаухов, поняв немую азбуку,— вы что, сумасшед­шие? Мое дело — сторона, и выручать я вас не стану, понятно? Если мокрое дело, так и батя не отошьет. Никаких ваших уголовных штучек!

— Успокойся, нечего истерику закатывать,— резко оборвал его Краснов, не до деликатностей было,— он еле на ногах держится, пока в свои онучи влезет, ты лучше позвони кому следует, его и заберут в вытрезвитель или КПЗ.— Все немедленно рассмеялись, понимая, что всякая опасность прошла и наутро бывший пулемет­чик, награжденный за боевые действия двумя орденами Красной звезды, очухавшись на деревянных вытертых нарах в КПЗ вместе с забулдыгами и ворами, обо всем позабудет, а если и вспомнит, то со стыдом за себя.

— Нет, нет и нет!— вдруг закричала Сашенька Караваева, находившаяся до этого в состоянии дурмана, трудно соображая, что здесь происходит и отчего этот солидный мужчина, одновременно похожий на мальчика, гладит ей ногу, бесстыдно проникнув рукой под платье, будто это так и нужно и в порядке вещей,— вы не люди, а звери! Как можно отправить человека в милицию только за то, что он сказал о вас правду?! Я уйду с ним!— и она поднялась со своего места, невысокая и грациозная, похожая на стройное сильное животное и в глазах была такая решимость, что трудно ее было удержать или возразить ей. Она быстро направилась за Гориным, но походка ее была не совсем уверенной — сказалась «забота» Краснова. «Убью!»— подумал Краснов о балетмейстере, а дядя Вася посмотрел на него с ехидством и сожалением. Никто из них не шелохнулся.