Владимир Тодоров - Пятый арлекин

Итак, поперхнулся Рожнов, но взял себя в руки и быстро нашелся — меня не так поняли, я хотел только подчеркнуть, что вы господа при распределении конечного продукта, но при этом и сами участвуете в создании прекрасного и доброго своими талантами и всем своим существованием. — Понесло нашего писателя, даже на политэкономию потянуло. Чего доброго, он еще теорию прибавочной стоимости вспомнит!— неожиданно рассмеялся дядя Вася «Грум», поразив своим замеча­нием адвоката Вересова, до этого с интересом наблюдавшего за всеми, с математической точностью прикидывая, во сколько обойдутся его услуги кому-нибудь из присутствующих в случае необходимости. «Тут пахнет значительными суммами с четырьмя нулями, тремя не обойдутся,— думал он, полузакрыв при этом глаза под дымчатыми стеклами очков,— хорошо, если основной капитал держат на стороне, а то приедут внезапно... хотя, тут такие связи и прикрытие. Впрочем...— и вдруг опять переключился на собственное удивление по поводу реплики «Грума»,— и откуда только такой тип знает политэкономию и теорию прибавочной стоимости Маркса? Ну, хитер мужик, ох и хитер, специально прикидывается простаком. Да тут помимо дурака Рожнова, одни акулы собрались!» Себя Ве ресов тоже причислял к акулам, потому что пользовался авторите­том как в мире адвокатов, так и в преступном мире, и многим из последних помог, вытаскивая их чуть не из-под расстрела. Брался он только за большие громкие дела, получая огромные взятки с соблюдением всех предосторожностей. Деньги ему давали в метро во время самых больших людских приливов и отливов в конце рабочего дня, и он тут же передавал их своему человеку. Так что, если бы кто и захотел сыграть с ним злую шутку и заявил на него, то установить факт дачи взятки было почти невозможно в таких продуманных сложных условиях, потому что в крайнем случае в толпе и «уронить» сверток с деньгами было совсем не трудно. А уж в трактовке юридических законов он был большой специалист, не­даром имел ученую степень.

А Рожнов, хоть и нашелся после зловещего замечания Чурикова, но все равно стушевался, поэтому решимость его задеть как-то присутствующих вовсе прошла и он закончил свой тост пожеланием многих лет жизни достойнейшему из достойнейших отроку Семену сыну Михайлову. Он даже подтянул тонким голосом, подражая дьяч­ку в церкви: «Многие ле-е-та, многи-е-е ле-е-ета»,— но вышло у него все это не так, как прежде, без Вероники, и он отнес свой срыв и робкую попытку бунтарства тоже на ее счет. Обозлившись на жену, думал о ней откровенно нехорошо: «Подумаешь,— рассуждал он, подтягивая неверно ноту, а он умел делать два дела сразу,— появилась здесь в первый раз и — на тебе! — сам Олег Михайлович обратили на нее свое благосклонное внимание. А я тут, слава богу, без малого год, и кроме как на роль шута ни на что другое не сгодился. А что если подкатиться в отместку к его супруге?»— Рожнов даже вздрогнул от этой безумной мысли, так как был по натуре трусом, но мысль эта его неожиданно утешила и принесла облегчение, как будто все это уже произошло на самом деле и он торжествует победу. Он не знал даже, как осмелиться хотя бы намекнуть о чем-нибудь таком этой удивительно красивой, похожей чем-то на молодую богиню, женщине. Но все равно, это было для него волнующе и сильно.

Необходимо описать и личность Кольцова, сидевшего до этого тихо и неприметно со своей Людмилой Николаевной или Микой, как он ее называл по-домашнему. Кольцов являлся заместителем заведующего аптекоуправлением. Для непосвященного человека, а тем более порядочного, в такой должности ничего удивительного и фантастического нет, даже оклад более чем в двести пятьдесят руб­лей трудно предположить. Для справки: подобную сумму Борис Ива­нович Кольцов тратил только за один вечер в ресторане в отдельном кабинете с нужными людьми, да и то, порой, значительно большую, рублей в четыреста или пятьсот. С Микой его связывали давние отношения, устоявшиеся во всех аспектах жизни, в то же время они не были расписаны. Но главное — Мика, хотя и производила лег­комысленное впечатление, была изумительной хозяйкой и что на­зывается «домашней женщиной», со своими взглядами на жизнь, которые в чем-то не укладывались в атмосферу и дух собравшегося общества. Чуть позднее описываемого момента она в одну секунду отвергла предложение Неживлева, похожее на предложение Карнакова Веронике, потому что считала не вправе изменять мужчине, с которым она ведет общее хозяйство и более того, которого любит, что соответствовало действительности. При отказе она не чувство­вала никакой неловкости, просто сказала «нет». Обычное казалось бы слово, а на мужчин действует магически в подобных ситуациях, и как бы некоторые женщины не объясняли свое падение разными непредвиденными ситуациями и чрезвычайными обстоятельствами, все эти объяснения оказываются несостоятельными при сопостав­лении с вышеописанной Ситуацией. Произнесла Мика свое «нет» негромко, чтобы не привлечь ничьего внимания. И хотя она танце­вала с Неживлевым, известным бабником и интриганом по этой части, Кольцов тем временем с интересом рассматривал картину Нестерова, изображающую крестьянку возле плетня. Он полностью доверял своей Мике, а не женился на ней только потому, что хотел сохранить обстановку, картины и прочие ценности при возможных осложнениях с законом, ценности, не имеющие юридически ника­кого отношения к Борису Ивановичу. Кольцов своей Мике тоже не изменял, все свободные вечера проводил с ней, смотря телевизор и с удовольствием ожидая минуты, когда она в легкой ажурной со­рочке погасит свет и кинется к нему в теплую нагретую постель. Вот какие странности может преподнести такая, объединенная одной идеей стяжательства и накопительства, компания. Во всем остальном порядочный семьянин Кольцов ни в чем не уступал присутству­ющим, исключая из этого числа беднягу Рожнова, окончательно запутавшегося в своих мыслях и на глазах теряющего собственную жену.

Вступление к личности еще одного подпольного миллионера Кольцова необходимо было для его характеристики, тем более, что хотел он произнести тост с претензиями на высокую культуру и интеллигентность. Рвался Кольцов на этот раз к поздравлению не столько для произведения нужного эффекта, хотя он любил сказать в подобных случаях что-нибудь оригинальное, сколько из искренних чувств к Неживлеву, потому что ценил его как личность, видя в нем частицу себя самого, уважал за умение жить и возможность пользоваться плодами жизни. Сам Кольцов, не имея такой надежной защиты как Неживлев в лице своего тестя, жил скромно, не считая возможным показать даже одной десятой своих доходов и в шутку называл себя перед Микой айсбергом. А стоил Кольцов, опять же пользуясь терминологией матерых жуликов, ни много ни мало, как ровно один миллион, нажитый продажей лекарств, имеющих нар­котическое действие. Не секрет, что медицина пользуется подоб­ными лекарствами для утоления болей при определенных болезнях. Кольцов же удовлетворял тех, кто был подвержен не болям, а чу­довищной страсти наркомании, ужасающей и разрушительной в сво­их последствиях. Невозможно даже сосчитать, скольких людей, ко­торые могли бы жить и в эти дни, ходить по улицам, любить, рожать детей, воспитывать их, погубил Кольцов. Был он гораздо большим убийцей, нежели какой-нибудь неврастеник, в припадке ревности бросивший в свою жену утюг и получивший за это полновесных десять лет. На совести Бориса Ивановича Кольцова были тысячи-загубленных и искалеченных молодых жизней, он же по-прежнему был на свободе, весел, здоров, только держал про запас в нужном месте пятьдесят тысяч рублей для Олега Михайловича, дав соответ­ствующие инструкции Мике на всякий случай, когда помощь того при внезапном аресте может сыграть решающую роль в последую­щем скорейшем освобождении. Притом, операции свои он проводил не через вторые руки, а через пятые-десятые, и не раз случалось так, что органы внутренних дел выходили на некоторых его людей: Только даже самые искренние из них, желавшие помочь следствию, не могли назвать Кольцова.