Рауль Мир-Хайдаров - Двойник китайского императора

Любопытно не тщеславное примазывание своих ничтожных жизней к праздничным датам страны, а, скорее, другое: до сих пор не удается найти подлинных документов о первых годах жизни ни Верховного, ни его приятеля из Аксая.

Арипов питал патологическую тягу к животным.

Как в свое время Тилляходжаев где-то вычитал, что к семге лучше всего идет водка, и всю жизнь держался правил хорошего тона, изложенных в по-варенной книге, так и аксайский хая где-то когда-то услышал, что тот, кто окружен лошадьми, проживет долго. Оттого он постоянно множил свой табун, строил дворцы-конюшни, и кони у него содержались в десятки раз лучше, чем люди. Имел он и льва, и павлинов, и пруды с диковинными рыбами, де-ржал и злобного пса Карахана, перекусавшего в округе не один десяток человек. Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете.

Но все живое вокруг, включая и людей, он любил стравливать. Обожая бывший учетчик тракторной бригады петушиные бои, перепелиные, собачьи. Ус-траивал редкие по нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами. Любимый Карахан слыл известным бойцом в Узбекистане, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил од-носторонний приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, приняв-ший вызов, и состоялось грандиозное шоу на пе-реполненном стадионе, куда согнали народ радо-ваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. А обещанный приз хозяину победителя, лишившемуся редкой бойцовской соба-ки, Арипов так и не выдал -- не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: я жадный, я очень жад-ный человек, и при этом громко смеялся.

Маниакальная идея о жизни длиной в сто -- сто пятьдесят лет никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями. Уст-раивал в конюшнях совещания, приемы; повсюду там под рукой оказывались телефоны. Завернув-шись в дорогой долгополый тулуп -- пустой, на редких, ручной работы текинских коврах он про-водил порою целые ночи вместе со своим лю-бимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Он тут же вынул пистолет и пристрелил его; оружием он пользовался часто, и в настроении долгие часы сам чистил его, никому не доверял.

Лошадей он держал много оттого, что любил стравливать жеребцов -- такую ханскую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное, до жути, зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же прирезают, и к вечеру готовится традиционный бешбармак. Он вообще обожал конину: из самых лакомых кусков готовили ему специальную колба-су -- казы.

В застолье, расправляясь с остатками бойцов-ского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось вниматель-ному и тонкому человеку в этих пиршествах, пе-реходящих в оргии...

Но как бы ни отвлекались мысли Пулата Муминовича на Халтаева, Наполеона, аксайского хана, они бумерангом возвращаются к нему. Впрочем, все те, о ком он думает сегодня ночью, включая каратепинского секретаря обкома, уже держат ответ перед партией и государством; увильнул из тех, кого он знает, лишь полковник, но Пулат Муминович твердо убежден -- пока. Он уверен, что придется расплачи-ваться всем, и ему самому, и всей халтаевской рати. Вспоминая поименно дружину начальника милиции, ее предводителя и их делишки, Пулат Муминович вдруг понимает, что не просто это будет сделать -- вон как держатся хозяева жизни, попробуй их взять. Успели, наверное, позаметать следы. И неожиданно уясняет, что все опять упирается в него самого, в его партийную совесть: никто не предъявит ему счет ни за Нору, ни за учительницу Даниярову, да и за полковничью рать, наверное, тоже.

Признайся кому Пулат Муминович, что послед-ние годы, кроме тех, когда арестовали и осудили Тилляходжаева, он не всегда самостоятельно при-нимал решения, ему бы никто не поверил. Да, да, не поверил. Если судья в футбольном матче захочет подыграть какой-нибудь команде, то это едва ли увидит и поймет весь стадион или об этом сразу догадается проигравшая команда. Тут способов мно-го, и трудно судью, как карманника, поймать за руку -- можно ведь что-то не заметить или, наоборот, разглядеть то, чего не было, да и правила толковать можно по-всякому. Так и с ним.

Разве Наполеон когда-нибудь требовал противо-правных действий или денег -- никогда. Кто, кроме него самого, докажет, что кругом, на всех ключевых, денежных постах в районе сидят люди Халтаева -- Тилляходжаева? Люди Яздона-ака и дружки Халта-ева оседлали не только доходные места, но и стали депутатами разного ранга, от районного до респуб-ликанского.

-- Хорошая штука -- депутатская неприкосновен-ность, -- не раз пьяно говорил за пловом начальник милиции и всячески старался обезопасить своих людей депутатским мандатом.

"Чем больше общественных званий и наград, тем меньше шансов сесть" -этот мрачный юмор тоже принадлежал полковнику, а любимая и часто употребляемая его фраза: "Посажу!" В его произ-ношении она имела десятки оттенков: от нее по-катывались со смеху, и от нее бледнели лица. Он так сжился с нею, что и расшалившейся любимой внучке говорил по привычке: "Посажу!"

Со времени ареста Тилляходжаева прошло три года. Пулат Муминович не раз задумывался, почему из прежних секретарей райкомов он один уцелел на своем посту. Много думал, анализировал и при-шел к бесспорному выводу, что его район и оказался единственным непотопляемым кораблем, потому что так задумал злой талант Тилляходжаева, -- нет, ему нельзя было отказать ни в уме, ни в хватке.

Сегодня Махмудову с опозданием становилось ясно, что еще во время своего вертикального взлета Наполеон думал о тылах, чувствовал, что годы все-дозволенности когда-нибудь кончатся. Вот тогда-то он и присмотрелся к его району, благополучному из благополучных, да и к нему самому, кого меньше всего можно было обвинить в некомпетентности, беспринципности, алчности. Все правильно рассчи-тал, и район не стал отбирать ради своих прихле-бателей или родственников, и на сто тысяч от Раимбаева не позарился, ибо знал -разворуют, рас-тащат новые хозяева за год-два все подчистую, а ему требовалась курочка, долго несущая золотые яйца. Секретарь обкома нуждался в яркой, богатой витрине, благополучном, без приписок, районе и во главе его человеке, широко мыслящем, хорошо образованном, самостоятельном, но в чем-то обязанном ему лично или, если сказать грубее, сидящем у него на крючке. И удался же замысел! Если не ползал, как другие, на красном ковре, то на поводке все равно оказался.