Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль

История жизни дяди, чье двадцатипятилетие когда-то показалось мальчишке возрастом недосягаемым, а вместе с тем и вся жизнь семьи Гумеровых, в которой растворился дядя, промелькнула перед Рушаном грустной, печальной повестью.

Не хотелось отделять от дяди и судьбу Раили-апай, которую он когда-то с восхищением назвал "мадам Баттерфляй", ведь тогда он был уверен, что Рашид женится на красивой бухгалтерше из райпотребсоюза. И в ее жизни не осталось особых тайн, и та книга судьбы уже почти прочитана, но там как будто сложилось все гораздо спокойнее и удачливее.

Раиля-апай вышла замуж за шофера автолавки -- парня веселого, бесшабашного, после армии узнавшего в Караганде, что такое шахтерский труд. Он долго, почти до сорока лет, играл в футбол за "Кооператор". Наверное, "мадам Баттерфляй" прожила хорошую жизнь с мужем - Милижан был работящим, бесхитростным, добрым, -- но кто знает, с кем бывают счастливы красивые женщины? Одно жаль, умер он рано, в одночасье, от инфаркта. Рушан знал, что у них есть дочь - работает врачом в Ташкенте.

Такие вот нити протянулись от томика Толстого в темно-синем переплете, с трогательной надписью "Рашиду в день двадцатипятилетия..."

VI

Ташкент шестидесятых годов пришелся Рушану по душе, и он быстро вписался в его жизнь.

В сентябре начинался театральный сезон, и он часто пропадал в концертных залах. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, гостеприимство и любезность местных жителей, несуетливость горожан, за южную привлекательность и восточное лукавство, и Рушан почти каждую неделю видел воочию тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Баснословная дешевизна тех лет позволяла ему бывать с друзьями в ресторанах, и он открыл для себя интересные заведения с таинственными названиями -- "Бахор", "Шарк" и особенно "Зеравшан", мало что утративший от своего дореволюционного великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его "Региной", а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь "осколки старого мира".

Те далекие годы стали расцветом джаза, и в "Регину" Рушан зачастил не только потому, что ему нравилась роскошь просторных зеркальных залов и пышных пальм в огромных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах, -- там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее -- ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.

Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в игре Халила, завораживающей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения. Бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки распахивался, и видно было, как вздувались вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз. Наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни. Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где играл до полуночи, Халил отравился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: "Ухожу, никому не желаю зла".

В молодости легко сходятся, заводят знакомства, доверяют друг другу не просто секреты, а тайны души. В "Регине", опять же на почве любви к джазу, Рушан познакомился с Камилом, тоже строителем, парнем видным, самоуверенным, крепко стоящим на ногах, -- он был года на четыре старше Дасаева. Они оказались чуть ли не земляками: Рушан не раз бывал в Акбулаке, где родился Камил, и Оренбурге, где тот учился.

Впрочем, их биографии, жизненные пристрастия во многом совпадали. Однажды глубокой ночью они возвращались со свадьбы на Лабзаке, шли на Урду, где на берегу Анхора в живописном районе Камил снимал комнату (теперь построек вдоль реки давно уже нет, снесли после землетрясения), и Рушан задал ему вполне естественный для того вечера вопрос: "Когда же мы на твоей свадьбе гулять будем?"

В ответ он услышал историю, чем-то похожую на свою. Все рассказы про любовь примерно одинаковы, но Рушана поразила заключительная фраза: большая любовь не только счастье, но и страдание.

Казалось бы, какая тут новизна, открытие? Банальщина на уровне девичьих альбомов. Но признание, подытоженное выстраданной фразой, заставило осмыслить все по-иному, глубже. Возможно, это запало ему в память потому, что он симпатизировал Камилу и никогда не предполагал, что у его самоуверенного приятеля такая ранимая душа. Может, история безответной любви земляка всплыла в памяти потому, что конец Камила оказался грустным, и в той книге, которую Рушан читал и писал одновременно, нашлись страницы и для него только оттого, что тот тоже раньше времени исчерпал свой жизненный путь.

Рассказ Камила был печален, как почти всегда бывает печален рассказ о первой любви.

В Оренбурге, студентом, он, выходец из маленького пристанционного поселка Акбулак, на первом же курсе влюбился в городскую девушку. "Представляешь, у нее были живы оба дедушки и обе бабушки. Такое в жизни редко бывает..." Этим он подчеркивал, какой опекаемой и домашней была его симпатия. За все пять лет студенчества он не сумел добиться ее расположения, хотя она прекрасно знала, что он есть, что он влюблен в нее и предан до глубины души.

Приехав по направлению в Ташкент после института, Камил неожиданно хорошо устроился и в течение года от рядового мастера поднялся до прораба, а потом до начальника участка строительного управления и чувствовал, что через год-два может стать даже и главным инженером. Ташкент широко размахнулся в те годы и в гражданском, и в промышленном строительстве, и высококвалифицированных кадров не хватало.

Жил он в ту пору на Урде, хозяева и квартира его вполне устраивали, зарплата после студенческих лет казалась огромной, перспективы -- радужными, и, окрыленный успехами, он решился вдруг сделать письменное предложение своей возлюбленной в Оренбурге. В глубине души он смутно догадывался, что ухаживать -- это одно, а сделать предложение -- совсем другое.

Ответ пришел на удивление скоро. Сказать по правде, отправив письмо, Камил порядком перетрусил. Нет, не потому, что вдруг разлюбил ее и испугался трудностей семейной жизни, тут были другие причины.

Он не мог, например, вообразить, как привез бы ее к своим близким и многочисленным родственникам в Акбулак, людям невежественным, плохо воспитанным, крикливым, несдержанным на язык... А его друзья?! Мог ли он оставить ее наедине с ними хоть на минуту, не рискуя, чтобы она не услышала глупость, пошлость или мат? Нет, этого гарантировать он не мог.

Да что там родня или друзья, вся поездка в Акбулак, без которой никак не обойтись, оказалась бы сплошным унижением для нее: и грязный вокзал, и пыльные, разъезженные улицы, на которые за долгую зиму ссыпают тонны золы, и дом, в котором он вырос, -- маленький, неказистый, без всяких удобств, и, по ее меркам, наверное, не очень чистый. Все это приводило его в отчаяние. О чем бы она разговаривала с его родными и близкими? О выкопанной картошке или о надоях молока от козы?