Андрей Курков - Город для отдыха героев враждующих армий

 привычку легко засыпать в любой темноте, даже если это было в три часа дня

 и просто окна были хорошо зашторены.

 Но все еще было светло, и свет этот резал глаза.

 Я опять уткнул лицо в подушку.

 Я хотел спать, но мое тело было настолько наэлектризовано нервной

 энергией, что возьми я в руку обычную лампочку, она бы наверняка зажглась.

 Я уже жалел о своей поездке на авеню Цесаря и, конечно, о последующем

 карабкании вверх по тропинке. В своем нынешнем состоянии я был сам

 виноват.

 А он потянул со стопки бумаги еще один листок, отложив исписанную

 страницу в тоненькую стопку слева от себя. И снова писал, чуть

 наклонившись вперед, чуть нависая над бумагой. И вдруг в комнате, дверь и

 окна которой выходили на террасу, зажгли свет и сразу стало желтее. Именно

 желтый свет залил террасу и небо над ней сразу стало красивее, глубже и

 ниже.

 Я лежал и уже не пытался убрать эту картину с моих глаз. Я был

 утомлен и беспомощен: мое ужасное состояние побеждало меня. Но я все-таки

 лежал, уткнув лицо в подушку и сцепив зубы, молча наблюдал за спиной

 пишущего человека.

 Кажется, это длилось вечность. Но в конце этой вечности я расслабился

 и почувствовал, что приближается сон. Нервы как бы успокоились и я

 терпеливо ждал тепла, которое свяжет мое тело и мое сознание в один узел.

 Но тепло не приходило. Длилось состояние ожидания тепла. Было оно

 несомненно приятней предыдущего состояния.

 Но он все еще писал и стопка бумаги слева от него росла, в то время,

 как вторая стопка, та, что была справа, уменьшалась.

 Первый раз в своей жизни я чувствовал приближение умопомешательства.

 Первый раз я не мог ничего себе приказать, и, естественно, ничего не мог

 делать. Я только лежал и ждал. И то, чего я дождался, меня еще больше

 удручило.

 Я не ориентировался во времени и заметил только, что у мужчины,

 сидевшего ко мне спиной в этот момент закончились в ручке чернила и он,

 встав из-за красного стола, ушел с террасы.

 Он ушел, а я услышал вдруг снизу, с улицы этого города, какой-то до

 боли знакомый звук. Даже не один звук, а целое собрание звуков, которое

 создает как бы атмосферу места. Основным звуком в этом собрании было

 марширование нескольких десятков пар походных ботинок. Но остальные

 составные повергли меня сначала в панику, а потом просто в ужас.

 Это была песня. Если быть точнее - походный марш. Этой песне было уже

 много лет, родилась она в 1967 году, и с тех пор я ее ненавидел, и когда я

 думал о ней, то также ненавидел и себя. Потому, что это была моя первая и

 единственная песня. Потому, что она так понравилась моим братьям по

 оружию, что они пели ее всякий раз, когда находились в строю.

 Я помнил очень хорошо свою неудачную попытку написать слова и музыку

 гимна. Это была мука, и если бы не русская детская песенка, мне бы не

 избежать позора. В отличие от гимна, ту песню я написал за полчаса, и мне

 не пришлось думать над ней ни минуты больше. Слова сами просились на

 бумагу, ритм был известен, мелодия сама родилась из интонаций, с которыми

 я читал сам себе эту песню первый раз, сразу после ее написания.

 И вот теперь, столько лет спустя, она звучала здесь, под окном моего

 номера. Патрульная рота - теперь я уже знал, что это были американцы -

 маршировала на ужин.

 А песня звала в бой, срывала с плеча карабин, предупреждала о

 низкорослых стрелках, прячущихся в рисовых чеках.

 Холодный пот залил лоб и я вытер его о наволочку подушки.