Семен Данилюк - Законник

Подъехавший по телефонограмме из больницы милицейский наряд наскоро опросил охранников. Причина случившегося казалась очевидной, – подвыпившие гуляки, желая добавить, купили в одном из ларьков спиртное, оказавшееся «палёным». Такие случаи алкогольного отравления встречались сплошь и рядом. Правда, до летального исхода до сих пор не доходило. «Но когда-то должно было дойти», – философски заметил старший наряда – лейтенант милиции. «А может, еще и сами какого-нибудь клея на спирту смастырили и не рассчитали. Нынче все умельцы», – тонко предположил он.

Дни после трагического известия смешались для Гулевского в липкий, отупляющий ком. Звонки с соболезнованиями, какие-то хлопоты. Потом кладбище, венки, тянущее душу завывание жены, скорбные лица друзей сына, лишь немногих из которых он узнал. Одним из этих немногих оказался Егор Судин. Впрочем, если б он сам не подошел к Гулевскому, возможно, не узнал бы и его. Парень возмужал. Из прежнего рыжего бесёнка превратился в крупного, с сильно поредевшими волосами шатена. Егор попытался высказать слова соболезнования, булькнул и – осекся. Впрочем, лихорадочные, в черных потеках глаза на осунувшемся лице сказали за него.

– Главное, вместе отмечали, – выдавил Егор. – Мы ж в одной фирме…

Гулевский кивнул.

– Они, когда решили продолжить, меня тоже уговаривали. Да пришлось по работе задержаться. Может, если бы…, ничего б и не случилось.

Он рыкнул, подавляя рыдание.

– А как?.. – Гулевский забыл имя.

– Вадик? – догадался Егор. – По-прежнему в коме. Но, говорят, надежда остается. Отец врачей из Кремлёвки подключил.

Он осёкся, спохватившись, что надежда на спасение живого может быть неприятна отцу того, для кого надежды уж не было.

– Мы ж с колледжа втроём.

Подошел Стремянный, поддерживая под локоть полненькую курносую девушку в черном платке и распухшим от слёз лицом. Рот её был горько поджат.

– Илья Викторович, это Валя, – представил Стремянный. – Та самая, невеста.

При слове «невеста» по губам Вали скользнула скорбная тень, – больно неуместным показалось оно на кладбище.

Гулевский и Валя замялись, не зная, кто кому должен первым выражать соболезнование. Гулевский просто притянул девчушку к себе.

– Видишь, как бывает, – пробормотал он. – Думал познакомиться на свадьбе.

Мимо проходила жена Гулевского. От недоброго её взгляда Валя вздрогнула, невольно вжалась в плечо Гулевского.

– Не обижайся. Для нее сейчас все живые – виноватые, – Гулевский огладил русую девичью головку. – Это пройдет… Если вообще пройдет.

Он вдруг увидел жену со спины, – постаревшую, обмякшую, Будто из тела вынули кости. Она шла, перебирая ногами и вытянув руки к поджидавшему холёному мужчине в норковой шубе.

На поминках, устроенных в двухкомнатной квартирке, что снимали Костя с Валей, один за другим говорили Костины товарищи. И хоть понятно, что в таких случаях говорится лишь хорошее, Гулевский с удивлением ощущал, будто говорят не о его сыне, а о ком-то, кого он не знал: общительном, открытом к друзьям, надежном в жизни и в деле человеке.

Подошла Валя. Платок она сняла, и русые, сведенные в кичу волосы придавали её простенькому личику выражение потерянности.

– Илья Викторович, я должна вам показать… – она потянула Гулевского в смежную, крохотную комнатку, подвела к подвешенным над письменным столом книжным полкам, одна из которых – он сразу увидел – была уставлена его книгами: монографиями, пособиями, из-за которых топорщились юридические журналы с его статьями.

– Не знаю, как быть с этим, – неловко произнесла Валя. – Я съезжаю к маме. У неё лишнего места нет. К тому же я-то не юрист. Костя сказал, что собрал все ваши публикации.

– Отдай в библиотеку, – невнимательно посоветовал Гулевский.

Валя удивилась:

– Удобно ли? Все-таки дарственные.

«Дарственные»?! – Гулевский потянулся к полке. Снял одну, раскрыл, следом, задрожавшей рукой, – другую, наугад – третью. На титульном листе каждой книги стоял авторский экслибрис: посвящение от отца сыну. «Учись, балбес! Наука ждать не станет». Или – «Моему единственному, любимому сыну – с надеждой и упованием», «Костику от отца – свершая, свершишься».

– Что-то не так? – Валя, заметив, как перекосило его лицо, встревожилась.

– Всё так, – прохрипел Гулевский. Всё было так, за одним исключением. Он не дарил книги сыну и не писал посвящения. Все эти надписи сочинялись самим Костей – ещё в школе сын часами старательно копировал отцовский почерк.

– Долго собирал? – он отвёл глаза, чтоб не выдать себя.

– Всякий раз от вас возвращался с новой книгой.

«Всякий раз»… Полка едва вмещала книги, журналы. Меж тем виделись они с сыном мельком, хорошо, если два раза в год.

Гулевский ухватил себя за глотку, чтоб не зарыдать, но почувствовал, что не в силах сдержать подступившую истерику, и – опрометью бросился из квартиры. Что-то крикнула вслед перепуганная Валя, кто-то пытался удержать его в прихожей, но он вырвался. Кто-то – как будто Егор Судин – с одеждой в руке нагнал на улице – и заставил-таки натянуть пальто и шапку. Хотел проводить. Но Гулевский грубо избавился от навязчивого провожатого, забежал в ближайшую подворотню и, более не сдерживаясь, закричал в голос. Кричал, зажимая рот, чтоб не переполошить тёмный, равнодушный к нему двор, и мерно бился головой о крышку помойки.

Ему сделалось воистину худо.

Только что он потерял сына во второй раз. На кладбище он хоронил человека, рождённого от него, но жившего своей жизнью, своими, чуждыми Гулевскому интересами. Было его безумно жалко. Но все-таки то был родной по крови, но чужой по духу человек. И это несколько смягчало горечь утраты. И вдруг оказалось, что всё не так.

Все эти годы рядом метался лишённый родительской любви мальчишка. Пытавшийся добиться от чёрствого, кичливого отца уважения, заслужить его одобрение. И что встречал? В мозгу Гулевского с фотографической ясностью воспроизводились их редкие встречи, робкие фразы сына, собственные язвительные ответы, колкие насмешки. Чванливый самодур, не способный разглядеть родную, трепетную душу. Как же печёт сердце!

Гулевский рванул рубаху, скребанул ногтями по груди, пытаясь вырвать наружу глухую, яростно грызущую боль. Так в поисках глотка воздуха рвет собственную глотку отравленный газом. Если бы мог, Гулевский разорвал грудь, не колеблясь. Но разорвать было нечем, и на теле остались лишь кривые, сочащиеся полосы.

Не желая никого видеть, он уехал на дачу и там с разряженным мобильником затаился. Лишь от одного человека не дано было ему избавиться, – от самого себя. Гулевский знавал боль, но не было хуже этой душевной, корёжащей муки.