Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

— Не представляю, как это можно сделать.

— Попросту приходите к нам каждый вечер, когда представится возможность. Если люди, охраняющие виллу (если ее еще охраняют) или те, кто задумает организовать очередное похищение, убедятся, что знаменитый комиссар Ледоруб (так, мне кажется, все вас называют) лично занят нашей безопасностью, то ничего не случится. Знаю, вы заняты целые дни, а часто и ночи, но именно ночью, если представится возможность, прошу вас, забегайте ко мне. Уж я сумею вас отблагодарить.

Комиссар возмутился:

— Послушайте. Это как раз то, что мы обязаны делать, и вовсе не размер вашей благодарности будет определять продолжительность нашего присутствия на вашей вилле. (Комиссар особенно повысил тон на слове «размер»).

— Не обижайтесь, пожалуйста, прошу вас. Понимаете, я обязательно должен спасти последнего из моих потомков и его мать…

— Синьор Рубироза, — сказал комиссар, — не знаю пока, что я смогу сделать, но постараюсь заглядывать к вам в любую свободную минуту и при первой же возможности, а если будет слишком поздно — осмотрю парк.

Далее не знаю, как вас благодарить. Обычно до полуночи я на ногах. Я дам вам код от входа. Если вы появитесь до полуночи, то знайте: на вилле есть служебный вход. Звонок с табличкой и моими инициалами С. Р. соединяется прямо с моим кабинетом. Я сам вам открою. Я старый полуночник и с удовольствием поболтаю с вами за стаканчиком вина.

С тех пор для комиссара стало привычным два-три раза в неделю проводить время со старым Рубирозой.

Он рассказывал ему об искусстве, при этом почему-то всегда смотрел вниз, а в ответ Ришоттани цитировал ему французских классиков, о существовании которых старый антиквар не имел ни малейшего представления.

Комиссару он очень нравился. Старик никогда не повышал голоса, кроме случаев, когда речь шла о его работе или гомосеках, которых он ненавидел. Обычно он монотонно басил и редко возбуждался, держался спокойно, как старший с младшим, но его манера не смотреть в глаза собеседнику ужасно раздражала комиссара.

Сам Армандо честно смотрел людям в лицо и почти без ошибки угадывал, с кем имеет дело: с настоящим мужчиной, тряпкой или просто с вруном. Так же и в горах. Уже после стометровки спуска, по стилю он мог сразу же сказать, кто из этих молодых людей выкрутится на этой лыжне, а кто нет. Естественный отбор происходил после падения. И он спрашивал себя, а как же подобный отбор может происходить среди антикваров. Армандо решил, что стиль его старика, возможно, самый лучший, хотя и самый лицемерный, именно этот стиль помогает преодолевать неожиданности на путях собирателей шедевров искусства. Нельзя сказать, чтобы ему не нравились стариковская мягкость, показная доброта и чувство сострадания, настолько отработанные и доведенные до автоматизма, что казались естественными. В общем, это были манеры лжесвященника, который так сжился со своей ролью, что поверил в то, что он изображал. Одного только не мог понять Армандо: продолжает ли старик играть, как опытный актер или же из-за постоянной игры в его душе произошло некое слияние, симбиоз его человеческой сущности и игры на публику. Постепенно комиссар вживался в новый мир, который пока что не мог судить слишком строго. Он понимал, что если в спорте главную роль играли вполне конкретные стойкость, честность, сила, порыв, мощь и, в основном, мужество, то в искусстве и культуре — оттенки, нюансы, и люди связанные с этим, намного сложнее и многограннее; они так же разносторонни, как бесконечно число граней драгоценного алмаза, которые, в зависимости от силы освещения и цвета камня, приобретают тысячи и тысячи оттенков. У людей же в особых обстоятельствах тоже может быть до тысячи лиц.

Со временем они перешли на ты, но это нисколечко не отразилось на привычном поведении старика. Приятельское «ты» изменило лишь стиль диалога. Вначале Армандо почувствовал что-то вроде раздражения и досады и несколько недель старался ходить к старику пореже, потом успокоился и решил, что в этом возрасте старика уже не перевоспитать. Армандо чувствовал по отношению к себе какое-то высокомерие и некую снисходительность, и эти кастовые черты тоже не изменились: все-таки снисходительность, а не дружба и сердечность. Иногда Армандо пытался снова заговорить о его ненависти к Франческо, но на все его попытки старик лаконично отвечал:

— Неблагодарный, низкий и неблагородный человек. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Прошу тебя, Армандо, не порть мне вечер и этот суперстарый виски, как бы ты сказал.

После смерти Диего старик все свои надежды возложил на маленького Чезаре, часто говорил о нем, и это было искреннее чувство. Любое, самое обычное проявление сообразительности с его стороны уже рассматривалось как явный признак гениальности наследника династии Рубироза, и при каждом удобном случае старик старался его побаловать и удовлетворить любой каприз.

Комиссар часто спрашивал себя, что за человек может вырасти из этого ребенка? Один из многих итальянцев, тряпок, которые при первых же трудностях дают окрутить себя первой же поблядушке с фальшивой родословной девушки из приличной семьи, охотнице за приданым и именем, удовлетворяющим ее тщеславию? Он пытался взять его на экскурсию в горы, чтобы мальчишка пообщался со сверстниками, воспитанными в более спартанском духе, но мать не позволяла, говоря, что это слишком опасно. На самом же деле ее искусственный снобизм заставлял ее с ужасом сторониться простого общения с простыми людьми в слишком обыденной, как она считала, обстановке, которая не отвечала задачам воспитания ее чада и ее надеждам на него. Армандо настаивал, но все было напрасно. Так что маленький Чезаре рос, как растут многие ни в чем не повинные дети, имеющие старого и богатого отца (ведь Рубироза заменил ему отца) и мать, стремящуюся реализовать свои амбиции с помощью сына.

Аннализа, особенно после Веры, не имела шансов понравиться комиссару. Он не считал ее некрасивой, но ее слащавое отношение к старику вызывало в нем чувство отвращения. В те редкие часы, когда случалось им собраться и поговорить о более или менее незначительных вещах, он отлично видел, что Аннализа никогда и ни в чем не противоречила старику. Она постоянно и преувеличенно восхищенно соглашалась со всем, что излагал старый Рубироза. А потом шли все эти бесконечные дя-дя-дя-дя-дя, которые она произносила так, как будто наслаждалась, потягивая, редчайшее марочное вино. Старик от этого просто шалел, можно сказать, в телячий восторг приходил.

Все же лучше приходить к нему, когда он один. Как, например, в тот раз, когда он впервые встретил Джулию.

Прошел уже год со дня смерти Диего. Он прекрасно помнил этот день, потому что он совпал с днем открытия Первой национальной выставки антиквариата в Салуццо. Эта дата навсегда запечатлелась в его памяти. В день открытия он сопровождал сюда старого Рубирозу. В этот же день началось его приобщение к искусству и миру искусства. Одиннадцать лет уже прошло, а Армандо помнил каждую минуту этого дня.