Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

— Нет, спасибо.

— Я позволил себе отвлечь вас на несколько минут от прекраснейшим образом ведущегося вами дела, чтобы узнать, нет ли каких-либо новостей, поскольку прошло уже больше двух месяцев после преступления, связанного с именем Рубироза.

— К сожалению, мы пока что бродим в темноте, — осторожно заявил комиссар Ришоттани. Разговор определенно насторожил его.

— А этот Граделлини, которого убили недалеко от аэропорта, он как-то связан с ведущимся расследованием?

— Мелкий, ничего не значащий контрабандист, ничего не значащая пешка в сложных шахматных партиях международной торговли произведениями искусства. Мы подозреваем, что его ликвидировал человек, пытавшийся в первое время использовать его для сокрытия картины во Франции. Затем он отказался от этого плана и убил Граделлини, чтобы не оставлять никаких следов.

— Так, так, так, — задумчиво произнес начальник. — Вы допрашивали кого-либо из родственников в связи с самоубийством Рубирозы в Париже? Вы ведь подумали, — я уверен, вы ведь, Ришоттани, один из старательнейших наших работников и ничего не оставляете на волю случая, — вы ведь подумали, — повторил он, — о возможной связи этого случая со зверским убийством в Турине?

— Конечно. Но без толку, — лаконично ответил Ришоттани.

— А скажите, вы все еще поддерживаете отношения с неким комиссаром… комиссаром… — он замешкался, как бы с трудом припоминая имя, — …Брокаром, если не ошибаюсь? Что вы о нем думаете? Он что-нибудь обнаружил в деле о самоубийце в «Рице»?

— К сожалению, ничего. Он тоже бродит в абсолютнейшей темноте.

— А вдова? Великолепнейшая женщина, говорят. Она вам тоже ничего не сказала?

— Ничего, к сожалению, — все так же лаконично ответил комиссар, стараясь не показать удивления и чувства наступающей тревоги.

— Жаль, — сказал шеф после долгой паузы. — Жаль! — повторил он снова. — Впервые оперативнейший наш сотрудник не оправдывает надежд юстиции. Жаль, искренне жаль! — продолжал он с легкой иронией. — Во всяком случае, если появится что-то новенькое, сразу же ставьте меня в известность. Некоторые крупные политические деятели в Риме, я думаю, друзья Рубирозы, давят на то, чтобы как можно быстрее решить это дело, а виновных передать в руки правосудия. Для вас, многоуважаемый комиссар, это — счастливейшая возможность выдвинуться, — продолжало начальство тоном, в котором Армандо уловил скрытую угрозу. — Вы же знаете, когда Рим повелевает, Турин трепещет… Скажите мне, дражайший мой комиссар Ришоттани, могу я на вас рассчитывать? — спросил он на прощание слащавым тоном, который хотел выдать за дружеский.

— Несомненно, синьор начальник.

— Отлично. Если обнаружите что-то новое, приходите прямо ко мне. Не стоит ставить об этом в известность никого другого. Оставим в стороне нашу бюрократическую рутину. Не надо никаких отчетов и протоколов. Речь идет о деликатнейших вещах, которые связаны с большими людьми, а не с обычными смертными. Это все имеет государственное значение, и здесь необходимы особый такт и сдержанность, не так ли?

— Разумеется. «Интересно, как себя чувствовал генерал Далла Кьеза в Палермо, — подумал Ришоттани. — Его тоже вот так, полунамеками, предупредили? Со всеми этими «многоуважаемый, глубокоуважаемый, превосходнейший, наиспособнейший», как со мной?». Он почувствовал приступ дикой ярости и жажду самому воздать должное кому положено, несмотря на карьеру и на собственные принципы. Теперь у него в руках были доказательства того, что высокий государственный чиновник был замешан в деле с бронированным фургоном, из-за которого погибли его друзья! Проклятье!

Неожиданно начальство сменило тон:

— Вы, говорят, великолепнейший лыжник, весьма уважаемый в среде наших горных проводников и, — он сделал небольшую паузу, — и неравнодушны к очарованию молодости и красоты. — На слове «молодость» он еще и подмигнул. — Будьте предельно осторожны, не забывайте, ведь это… сложнейшее дело… Вам не кажется опасным вовлекать в него посторонних?

— По правде говоря, не в моих привычках говорить о работе даже с женой, поэтому я как-то не понял вопроса, — холодно ответил на это Ришоттани.

— Ну, хорошо. Хорошо. Вы весьма осторожны и исключительно предусмотрительны. Можете удалиться. Желаю удачи! — сказал он снова с легкой иронией.

Пока он спускался в лифте на свой этаж, он почувствовал, как на лбу у него выступают капельки пота. Что-то подсказывало ему: дело Рубирозы потихоньку перерождалось в плавучую мину, причем весьма опасную. Кто-то явно хотел ее взорвать, но кто-то пытался просто обезвредить. И все же — как начальство узнало о его отношениях с Брокаром? А о его разговорах с вдовой Рубирозы? На это мог быть только один ответ, причем очевидный: он был под наблюдением. И давно. Они заранее знали все его действия. Они все знали о нем, о его жизни, о Джулии. Действовать надо было с максимальной осторожностью, чтобы все это дело не обернулось против тех, кого он любил. Становилось ясным, что его начальство было связано с мафией, а предупреждение шефа было не таким уж и скрытым, скорее наоборот, достаточно ясным и определенным. В душе он себя проклинал. Как мог он не заметить, что за ним следят?

Он приходил к выводу, что документация Рубирозы, должно быть, исключительно взрывоопасна. Вряд ли дело ограничивалось одними махинациями в области антиквариата: все знали о ее существовании и многие боялись ее появления, однако никто не располагал ею, а все те, которые ее искали, были уверены в ее существовании.

Но в настоящее время надо было срочно уходить в защиту с тем, чтобы не дать возможности использовать результаты его расследования людям, которые за ним следили. Они косвенно угрожали через его же шефа, но вовсе не хотели мешать ему в поисках правды. Наоборот, они очень хотели, чтобы он для них ее обнаружил. А потом можно заткнуть рот и ему и правде тоже.

Им хотелось, чтобы начиная с сегодняшнего дня он перешел на службу к невидимой мафии, которая приказывала бы ему, через его же шефа, как действовать. После того, как он доберется до правды (если он до нее доберется), они спрячут под сукно все, что не следует показывать при свете дня. Что же до него лично, то, видимо, ему перекроют возможности дальнейшего продвижения по службе вплоть до отставки, или все дело обойдут молчанием.

Отлично. Он готов был принять этот вызов, знал, что игра могла стать очень опасной, но не боялся. Когда тебе больше пятидесяти, мысли о смерти постоянно составляют тебе компанию. Это становится привычкой и перерастает в тихую грусть с массой богатейших оттенков, превращается в условный рефлекс, как крестное знамение священника, приближающегося к алтарю, Постепенно ты перестаешь обращать на это внимание, это становится частью тебя самого, тебе даже хотелось бы не думать об этом, но что-то вдруг, почти подсознательно, напоминает тебе об этом. Ты принимаешь это и преодолеваешь одним духом, как бы творя крестное знамение на алтаре твоей жизни. Пусть только «они» попытаются помешать ему исполнить свой долг. «Им» сразу же станет ясно, насколько опасным может еще быть шестидесятилетний мужчина с его девяноста килограммами тренированных мускулов и почти сорокалетним опытом работы в следственном отделе туринской полиции! Еле сдерживая глухую ярость он вошел в свой кабинет и занялся тщательным осмотром этой скудной обстановки.