Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

— Поставьте какую-нибудь музыку, к черту всю эту меланхолию! — говорит вдруг тетя Эвелина со слезами на глазах. Слезы были обычным делом, когда время приближалось к полуночи.

Тетка моей жены очень любила поплакать над своей жизнью и над жестокостью судьбы, которая дав ей все, осмелилась не обеспечить ее эликсиром молодости.

Вспомнила она и «своего дорогого брата», того самого мота и дармоеда, и из ее слов вырисовывался портрет самого ангела. Ну, а то, что он, возвращаясь домой в подпитии, нередко колотил жену и дочерей, так это вика Гертруды. Но Эвелина все равно любит ее и не перестанет любить. Проливая пьяные слезы, она вопрошала: «Ну почему, почему Гертруда терпеть меня не может?»

Между тем муж Микелы, Родольфо, включил проигрыватель и поставил пластинку с отчаянной самбой.

Музыка произвела целительное действие ка тетю Эвелину, настроение которой мгновенно поменялось, что весьма типично для алкоголиков. Сердито смахнув слезы, она встала и со словами: «Сейчас я вам покажу, что такое настоящая самба!», бросилась в такой судорожный танец: что трудно было понять, какому из африканских племен она подражает.

Спотыкаясь, но все же не падая, она яростно взмахивала головой, шевелила губами, испуская какие-то звуки, морщилась, выставляя напоказ сверкающие, белоснежные зубные протезы, вращала плоскими ягодицами, пытаясь из последних сил следовать дьявольскому ритму этого танца. Зрелище было смешным и неприличным. Неописуемое убожество.

Наконец задыхающаяся и обессиленная, она села и повелительно обратилась к Микеле: «Покажи мне, как бы ты станцевала такую самбу».

И Микела покорно, под невозмутимым взглядом мужа, согласившегося на это — а как же, ведь наследство же! — начала так бешено крутить животом, ягодицами, так трясти грудью, что это могло бы вызвать зависть у какой-нибудь платной девки из бара.

Я подумал тогда, что как ни посмотри, а все-таки в каждой тщеславной женщине сидит шлюха.

Потом пришла очередь и моей жены. Я взглянул на часы.

Что тут поднялось! Совершенно уже пьяная и распоясавшаяся Эвелина набросилась на меня.

— Где это вы научились смотреть на часы в доме, куда вас приглашают как гостя?

— Графиня, — незамедлительно ответил я. — Вы не раз просили меня чувствовать себя здесь как дома, но поскольку у вас нет для меня отдельной комнаты, я предпочитаю откланяться, независимо от вашего к этому отношения. Завтра мне рано вставать, нужно открывать магазин, а сейчас уже второй час ночи. К тому же я не умею и не испытываю желания танцевать самбу. Спокойной ночи.

И ушел, оставив бедную тетю Эвелину с открытым ртом. Я надеялся, что жена последует за мной, но она осталась со своей теткой.

Ну, а сцену, которую устроила мне Гретхен на следующий день, ты можешь легко себе представить. Это была, может быть, одна из лучших ее сцен, но в результате она оказалась и последней каплей, заставившей меня мысленно сделать жест римских императоров: опустить вниз большой палец в знак смертного приговора гладиатору, И сделал я это с какой-то особой жестокой радостью, сам удивляясь такому своему чувству.

Гретхен, которая с этого момента уже не была для меня женой, продолжала кричать:

— Ты оскорбил тетю! Ты не хочешь ее понять! Она сама говорила мне, что ты никогда не гнешь спину, а они привыкли к почтительности. В Неаполе, в роскошном отеле, они давали такие чаевые, что при отъезде весь персонал выстроился и проводил их поклоном, называя герцогом и герцогиней. Ты это понимаешь? — кричала она все громче. — Герцогиней, хотя она только графиня!

— Дорогая, — отвечал я спокойно и с улыбкой. — Что касается титулов, то я признаю только подлинные, а не купленные. Ну а по поводу спин, то у меня спина антиквара, а не лакея. Меня не очень трогает, что ты сравниваешь меня с лакеями, но я в состоянии оценить интуицию твоей тетки: всех ее миллиардов не хватит, чтобы заставить меня показать хоть кусочек спины, хотя я с удовольствием и безвозмездно могу ее продемонстрировать всю целиком людям интеллигентным, порядочным, чутким, то есть действительно благородным.

Этими добродетелями твоя дорогая тетушка никогда не будет обладать, ибо они не покупаются.

И, наконец, третье. Мне от этого дерьма ничего не надо. Это ты пытаешься сделать из меня их мальчика на побегушках, потому что тебе вечно всего мало. Ты веришь их обещаниям, вилами по воде писанным, и не видишь той реальности, которую предлагаю тебе я. Может быть, это и немного, учитывая твои претензии, но зато вполне конкретно. Ты видишь только их миллиарды, но не думаешь ни об их одинокой старости, ни об убожестве их жизни. Ты видишь блеск их золота, но не замечаешь их лет, их морщин, их немощей. Ты видишь драгоценности твоей тетки, но не видишь разверстую пасть могилы у ее ног.

Ты не видишь всего этого потому, что ты глупа, поверхностна, пуста, как и полагается чванливой австриячке.

— Когда-нибудь я стану богата, — закричала она. — И тогда ты, ничтожество, бог знает что из себя изображающее, еще придешь ко мне, чтобы попросить взаймы.

— Вот как? — удивился я.

— Да, да. Именно так. Ты ведь подыхаешь каждый раз, когда тебе не удается купить то, что тебе понравилось. И вот тогда мой шофер привезет меня на роллс-ройсе и может быть, если ты будешь достаточно вежлив, я и куплю тебе что-нибудь.

Поняв, что разговор приобрел форму совсем уж мерзкой перебранки, я крикнул:

— Заткнись, идиотка! Убирайся! Отправляйся за прилавок!

Она промолчала и вышла.

Теперь ты понимаешь, Марио, почему Гретхен больше не существует для меня. Я наставляю ей рога и не испытываю никаких угрызений совести, наоборот, я чувствую радость, какое-то особое ощущение, которое даже не могу объяснить.

Когда мы поженились, я думал: «Если она поймет всю поверхностность и эгоизм своих родственников, то станет мне другом и помощником в достижении моих целей». Вместо этого я обрел врага. Не ценя тот скромный комфорт, который она имеет только благодаря мне, она превращает мою жизнь в ад.

И теперь каждая моя измена похожа на раунд греко-римской борьбы, я прижимаю ее лопатками к земле. И наполняюсь радостью, радостью победителя.

— Ну, а дядя Самуэль? — спросил я, меняя тему.

— Я уже просил тебя, не упоминай о нем. Он оказался настоящей сволочью. Ни его имени, ни имени моей жены я больше не желаю слышать.

И я снова увидел в его глазах тот жестокий блеск. Хорошо, хорошо, не злись. Но в глубине души я спрашивал себя: что же произошло между дядей и племянником, откуда эта глубокая ненависть?

С тех пор мы не возвращались к разговору о его родственниках.

Когда Франческо появлялся в Париже, мы часто проводили время вместе, иногда я сопровождал его в походах от одного антиквара к другому, разыскивая «невежду», как он говорил.