Ги Декар - Зверь

— Ваша профессия?

— Сенатор от штата Огайо, член Конгресса в Ва­шингтоне.

— Господин сенатор, в качестве председателя суда я хотел бы публично выразить признательность одному из самых больших друзей нашей страны в Америке. Это обстоятельство усугубляет горечь возложенных на меня обязанностей. Нам известно, господин сенатор, что вы сами захотели специально прибыть во Францию, чтобы выступить в качестве свидетеля на суде. Уместно было бы попросить вас рассказать о сыне?

— Джон был у меня единственным сыном,— начал сенатор в застывшей от напряженного внимания ауди­тории.— Ему досталась вся моя нежность с момента его появления на свет шестнадцатого февраля тысяча де­вятьсот двадцать пятого года в Кливленде, поскольку его мать умерла при родах. Он был прекрасным ребен­ком. Когда подрос, учился в Гарвардском колледже. Я хотел, чтобы он знал французский язык, и он свободно говорил на нем. Для практического пользования этим языком я давал ему читать лучших ваших писателей. Я старался передать ему свою любовь к Франции и обе­щал после окончания университетского курса отправить его для продолжения учебы в Париж. К несчастью, на­чалась вторая мировая война. Джону было восемна­дцать лет, когда мы узнали о катастрофе на Пёрл-Харбор. Несмотря на юный возраст, он, с моего одобре­ния, поступил на службу во флот Соединенных Штатов. Его зачислили в морскую пехоту, и через год он отпра­вился на Тихий океан, где прослужил всю войну и по­лучил четыре боевые награды. После капитуляции Япо­нии он демобилизовался и вернулся в Кливленд. На войне он возмужал и по возвращении решил заняться делами, связанными с экспортом продовольствия в Европу. Его работа была связана с частыми разъезда­ми между Вашингтоном, Чикаго, Сан-Франциско и Нью- Йорком. Сам я был поглощен работой в Конгрессе, и в последние годы мы виделись с Джоном редко и нерегу­лярно. Но всякий раз, когда мы встречались, это был настоящий праздник, мы проводили время как два то­варища. Я гордился своим сыном и думаю, что он тоже гордился своим отцом; он рассказывал мне обо всех своих делах. Самым интересным для него в его работе было то, что она давала ему возможность общаться с французскими кругами в Нью-Йорке. Я сказал ему, что понять по-настоящему французскую культуру, ментали­тет французов можно, только посетив вашу замечатель­ную страну, побывав во всех ее провинциях и городах. Именно в этот день было принято решение о его поезд­ке во Францию.

Несмотря на свое искреннее желание побывать во Франции, Джон все же немного колебался. Должен здесь упомянуть об одной из его слабостей: он влюбил­ся в какую-то танцовщицу с Бродвея, что мне совсем не нравилось. Лучшим способом расстроить это знаком­ство было поторопить его с отъездом. Спустя месяц я провожал его на теплоход «Грасс»; мне казалось, что он был очень счастлив. За несколько минут до того, как убрали трап, я спросил, сожалеет ли он о своей подру­ге с Бродвея. Со смехом он ответил: «О нет, папа! Я очень хорошо понял, почему ты торопил меня с отъез­дом. Ты был прав: эта девушка не для меня...» Обнимая его в последний раз, я сказал: «Может быть, ты скоро привезешь француженку? Кто знает... но я всем серд­цем желал бы этого!» Больше я Джона не видел. Я описал его таким, каким он был...

Простота, с которой были произнесены эти послед­ние слова, глубоко потрясла присутствующих.

— Суд благодарит вас, господин сенатор, за то, что вы прибыли рассказать о столь привлекательной личности вашего единственного сына.

— Господа присяжные,— подчеркнул мэтр Вуарен,— господин сенатор Белл не сказал вам, в каком душев­ном состоянии прибыл он свидетельствовать на этом процессе. Следует видеть в нем не отца, который думает об отмщении, а, скорее, друга Франции, прибывшего просить французский суд присяжных о справедливости, о том, чтобы подобная трагедия не повторилась в буду­щем. Присутствие господина сенатора в этом зале озна­чает, что американский народ устами одного из самых достойных его представителей спрашивает французский народ о том, смогут ли в дальнейшем славные сыновья Америки прибывать в нашу страну без риска быть уби­тыми. Проблема серьезная, господа присяжные, поду­майте об этом. Не забудьте, что, когда вы будете выно­сить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!

Сделав театральный жест, он сел. Тихо поднялся Виктор Дельо.

— Глубоко сочувствуя отцовскому горю господина сенатора Белла, защита полагает, что слова, произне­сенные мэтром Вуареном, слишком обобщают дело. Ес­ли бы американский народ требовал у нас отчета о смерти Джона Белла, то у французского народа тоже были бы все основания требовать отчета о смерти фран­цузов на земле Соединенных Штатов. Вы, господа при­сяжные, не можете поддаться аргументам такого рода, потому что вы, как и я, знаете, что преступление не есть привилегия исключительно одного какого-нибудь на­рода.

— Странно видеть,— язвительно произнес генераль­ный адвокат Бертье,— как с самого начала процесса защита всячески старается свести слушание дела на бытовой уровень.

— Защита позволит себе возразить господину гене­ральному адвокату, что судят на основании фактов, а не ораторских домыслов!

— Прошу вас, господа! — сказал председатель.— Инцидент исчерпан. Господин сенатор, не могли бы вы сказать нам о ваших чувствах по отношению к обвиняе­мому?

— У меня их нет,— ответил свидетель.— И откуда они могли бы быть? Я искренне сочувствую ему в том, что он явился в мир со своим тройным недугом, но разве это давало ему право убить такого прекрасного человека, каким был Джонни, который не сделал ему ничего плохого и которого он даже не знал? Я убежден, господин председатель, что, если бы мой сын знал Вотье, он заинтересовался бы им: у Джонни была доб­рая душа, и ему было тяжело, когда кто-нибудь рядом с ним страдал. Больше мне сказать нечего.

— Господа присяжные оценят эти слова,— добавил мэтр Вуарен.

Присутствующие сочувственными взглядами прово­жали отца Джона Белла, пока он шел к выходу. Затем взгляды, уже осуждающие, переместились на Жа­ка Вотье, но поскольку каждый понимал, что никаких чувств на его лице не прочитать и даже догадаться о них нельзя, возрастающую в зале враждебность должен был почувствовать один только Дельо.

Даниель не осмеливалась даже взглянуть на своего старого друга. Она вдруг почувствовала величие и тя­гость профессии, о чем ей так часто говорил Дельо. Ей казалось несправедливым, что он один в этот момент испытывает гнет всеобщего осуждения, которого не за­служил. Но зачем же тогда он взялся быть защитником в этом деле?

Она представила себе бедного Джонни — одного из тех замечательных красавцев джи-ай, которыми восхи­щался мир за их беззаботное мужество и обаятельную непосредственность. Ей было жаль отца, с таким до­стоинством переносившего горе. И причиной этого стра­дания было преступление, совершенное полусумасшед­шим! Ведь сказал же инспектор Мервель: это необъяс­нимое убийство могло быть совершено только помешан­ным, возжаждавшим внезапно крови, или садистом из зависти к настоящей мужской красоте. Отвращение Даниель и всех присутствующих к обвиняемому особенно усугубляло то, что Вотье оставался неподвижным в своей загородке, безучастным ко всему происходящему. А между тем он знал обо всем, потому что переводчик на фалангах его пальцев передавал ему каждое сказан­ное слово. Ему было хорошо известно, например, что тут присутствует отец его жертвы,— даже в этот миг он не дрогнул.