Ги Декар - Зверь

Симона Вотье смолкла. Перед судьями была только мать, в слезах цеплявшаяся за барьер, чтобы не упасть. Виктор Дельо подошел поддержать ее.

— Если вы хотите, мэтр,— предложил сочувственно председатель,— мы можем прервать заседание, а затем продолжим слушать показания свидетельницы.

Но Симона Вотье выпрямилась и почти закричала сквозь слезы:

— Нет! Я не уйду! Я все скажу! Я пришла сюда, чтобы защитить своего сына против всех, кто его обви­няет... кто ему сделал зло и кто по-настоящему виноват. Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен! Мать не может ошибиться... Даже если он был нервным и не­много резким в детстве — это не причина, чтобы он стал убийцей. Я знаю, что все здесь заодно против него, потому что сбиты с толку его внешностью. Знаю, что его внешность может вызвать беспокойство, но это ни­чего не доказывает. Умоляю вас, господа присяжные, оставьте его! Отпустите его! Верните его мне! Я увезу его, он будет при мне, клянусь вам... Он будет наконец со мной! Никто больше никогда о нем не услышит...

— Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства,— сказал председатель Легри,— но вам нужно найти в се­бе силы, чтобы ответить еще на один, последний воп­рос: вы виделись с сыном после его заключения? При­знался ли он вам в чем-нибудь?

— Нет, я его не видела — Жак не пожелал. Бедный, он не понял, что я только хотела ему помочь...

Эти слова были произнесены на последнем дыхании. Симона Вотье повернулась к огороженному месту, где сидел обвиняемый. Его руки неподвижно лежали на барьере, и переводчик, прикасаясь к фалангам пальцев, переводил все сказанные матерью слова.

— Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, рядом с ним, чтобы ему помочь! Мать умоляет, чтобы и он сам защищался тоже — ради него самого, ради имени, которое он носит, ради памяти от­ца! Мать, которая прощает ему безразличное отноше­ние к ней с детства... Умоляю тебя, Жак, подай какой- нибудь знак, любой! Просто протяни ко мне руки...

— Обвиняемый отвечает? — спросил председатель у переводчика.

— Нет, господин председатель.

— Суд благодарит вас, мадам.

Симона Вотье рухнула. Служащие унесли ее под взглядами оцепеневшей публики.

Даниель была потрясена: ведь и в самом деле мать должна знать своего сына лучше, чем кто бы то ни бы­ло. Если она с такой уверенностью утверждает, что сын — добрый, значит, так оно и есть. Однако был ли он хоть раз добр с матерью, которая пришла его защи­щать из последних сил? Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда переводчик передавал ему патетическую мольбу матери. Если слезы родной матери его не тро­гают, то кто же может его расшевелить?

Девушка снова вглядывалась в несчастного, словно зачарованная этим монстром с отсутствующим взгля­дом. Она подумала: мог ли этот Вотье хоть раз за всю свою, пусть и короткую, жизнь показаться кому-нибудь красивым и человечным? По правде сказать, Даниель не могла до конца разобраться в своих путаных и проти­воречивых чувствах по отношению к обвиняемому. Ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы отвлечься от Вотье и перевести взгляд на старого своего друга: Вик­тор Дельо, покрасневший и по-прежнему бесстрастный, протирал клетчатым платком пенсне. Председатель вы­звал следующего свидетеля.

Выглядел он довольно странно. Высокий, слегка су­тулый, в сутане, из-под которой выглядывали брюки, спадавшие на грубые башмаки с квадратными подко­ванными носами. Единственным украшением его черно­го облачения были прямоугольные голубые брыжи. Се­дые волосы обрамляли румяное, в красных прожилках лицо со стального цвета глазами. От всей его фигуры исходило ощущение доброты и застенчивости. Не надо было долго приглядываться к нему, чтобы определить — он был из тех, кто с детства привык видеть людей и ве­щи только с лучшей их стороны и совсем не замечать сторону дурную. Неловкий, он стоял перед барьером с видом просителя и вертел в руках черную фетровую треуголку.

— Ивон Роделек, родился третьего октября тысяча восемьсот семьдесят пятого года в Кемпере, директор Института Святого Иосифа в Санаке.

— Мсье Роделек, будьте добры сказать суду все, что вы знаете и думаете о Жаке Вотье.

— Когда я семнадцать лет назад прибыл за ним в Париж, чтобы отвезти его в Санак, Жак обитал в квартире родителей в дальней комнате, выходившей ок­нами во двор. Войдя к нему, я увидел, что он сидит за столом. Единственное проявление жизни выражалось у него только в том, что он без конца лихорадочно вертел лежавшую на столе тряпичную куклу. С неутомимой жадностью ощупывал он пальцами контуры игрушки. Напротив сидела девочка чуть постарше. Соланж; она с сосредоточенным вниманием вглядывалась в непрони­цаемое лицо Жака, как будто хотела проникнуть в его тайны. С первого взгляда мне показалось, что с этих дрожащих губ готовы были сорваться самые разные вопросы, самые нежные слова. У мальчика же с широ­ко открытым ртом губы были безжизненны. Это прида­вало его лицу странное выражение. При моем появле­нии девочка встала, он же не шелохнулся — никакие звуки до него не доходили. Комната была небольшая, но чистая,— я понял, что Соланж заботливо ее при­брала. Сам несчастный был хорошо ухожен — на школь­ном фартуке не было ни единого пятнышка. Лицо умы­тое, руки чистые. Таким, господин председатель, я впер­вые увидел девятнадцатого слепоглухонемого от рожде­ния, которого мне предстояло воспитывать, чтобы по­пытаться сделать из него почти нормальное существо.

После короткой паузы старик мягко продолжал:

— Я сел за стол между двумя детьми, чтобы лучше рассмотреть несчастного. Сначала я попытался раздви­нуть его зажатые веки, но он задрожал от прикоснове­ния и с ворчанием резко отклонил голову. Поскольку я настаивал, недовольство перешло в гнев — вцепившись руками в стол, он топал ногами, его била нервная дрожь. Помогла девочка — она тоже приложила пухлые ручки к его векам, погладила лицо Жака. Благотворное действие этого прикосновения для мальчика было ог­ромным, он тотчас же успокоился. Я разговорился с девочкой, спросил, как ее зовут, сколько ей лет и давно ли она занимается с Жаком. «Три года»,— ответила она. «Ты уже начинаешь его понимать?» — «О да!» — вос­кликнула она с неожиданным воодушевлением. «Ты уве­рена, что он абсолютно ничего не видит, не слышит, не может говорить?» — «Если бы это было иначе, мсье, я давно бы уже заметила. Эти три года я была с ним по­стоянно». Я легко поверил ей — было видно, что она его очень любит. Поэтому я у нее спросил: «А он любит те­бя?»— «Не знаю,— грустно ответила она.— Он не мо­жет этого выразить». Тогда я объяснил Соланж, что скоро ее маленький друг научится выражать свои чув­ства, и добавил: «Тебе приятно было бы услышать, если бы Жак сказал, что ты — его самый большой друг?» — «Зачем вы говорите о невозможном? — ответила она.— В чем я уверена, так это в том, что он предпочитает ме­ня всем остальным людям, которые здесь живут. Он не хочет, чтобы кто-нибудь, кроме меня, гладил ему ли­цо».— «Даже мать?» — «Даже чтобы она», — ответила Соланж, опустив голову. Затем она резко ее подняла, чтобы спросить меня с детской недоверчивостью: «Кто вы, мсье?» — «Я? Просто отец многочисленного семей­ства. У меня три сотни детей. Это тебе о чем-нибудь го­ворит?»— «И вы их всех любите?» — «Ну конечно!»