Ги Декар - Зверь

— Кажется, все, что мне говорили коллеги по теле­фону,— правда. Я понимаю теперь, почему они отказы­вались. Похоже, что защищать этого парня опасно, но случай от этого еще интереснее. Хотел бы я знать, по­чему он нападает на всех, кто пытается его спасти? Я ничего не сделал ему, но он ненавидит меня так же, как Шармо и Сильва. Странно! Если бы мне удалось объяснить, что я желаю ему только добра. Да, но как?

— До вас все пытались сделать то же самое, мэтр.

— Надо думать, они плохо старались. Я найду спо­соб. Знаете, если бы не эта тройная убогость, он был бы почти красивым. Некрасивость иногда может быть восхитительной... Посмотрите: черты лица жесткие, но энергичные, рост громадный, но сложение пропорцио­нальное. Я даже допускаю, что он может понравиться женщине. Не всякой, но одной, которой такой тип сим­патичен... Я еще не видел его супругу, но представляю ее себе маленькой, хрупкой, почти воздушной. По веч­ному закону контраста женщина такого типа должна любить подобного мужчину. Может быть, перед нами новое воплощение сюжета о Красавице и Звере.

— Вы серьезно верите в то, что сейчас говорите?— спросил удивленный надзиратель.

— Верю ли я? Я убежден, что так оно и есть. Пой­демте, оставим его. На сегодня хватит. Завтра я вер­нусь с кем-нибудь, кто сможет с ним поговорить. По­стойте! Прежде чем уйти, я еще раз подойду к нему, чтобы он мог запомнить мой запах. Чтобы он смог узнать меня завтра. Если бы ему пришла мысль дотро­нуться до меня тоже!

Лицо защитника было в нескольких сантиметрах от лица клиента. Но на этот раз тот не шелохнулся, про­должая держать руки за спиной, прислонившись к стене.

— Решительно ничего он не хочет сегодня знать. Может, он проснется завтра в лучшем настроении? По­шли...

Снова заскрипела дверь, они вышли в коридор. Вик­тор Дельо шел молча рядом с надзирателем, который, прощаясь, спросил у него:

— Итак, вы решились? Вы будете его защищать?

— Я думаю, что да...

— Это делает вам честь. Такой зверь...

— Я еще не уверен, что этот парень только зверь. Конечно, все внешние факты свидетельствуют против него, но ведь это только внешние факты. Как мы мо­жем это знать наверняка, если он нас не видит, не слы­шит и не может нам ответить? Для него мы с вами принадлежим к совсем другому миру, с которым он соприкасается только внешне. Мне нужно во что бы то ни стало проникнуть в его собственный мир. И несом­ненно, мне предстоит открыть, что это — несчастный, который страдает и которого никто не постарался по­нять. И мы добьемся этого не с помощью дубинки. Вы никогда не задавались вопросом, что если он убил, то, может быть, потому, что у него была для этого при­чина? И знайте также, что единственно интересные пре­ступники— те, которые не хотят, чтобы их защищали. Прежде чем уйти, я хотел бы нанести визит вежливо­сти вашему директору. Узнайте, может ли он меня при­нять?

Менар, человек любезный, принял его хорошо.

— Ну, дорогой мэтр, вы только что познакомились со своим клиентом. Можно узнать, каковы ваши первые впечатления?

— Довольно хорошие,— ответил Дельо, к крайнему удивлению собеседника.— Но это не означает, что на­ша первая встреча была особенно сердечной. Однако у меня теплится слабая надежда, что наши отношения в дальнейшем улучшатся. Впрочем, я пришел к вам не для того, чтобы докучать разговорами обо всем этом, господин директор. Я сейчас здесь только как проси­тель: могу ли я оставить небольшую сумму денег, чтобы, начиная с сегодняшнего вечера, вы могли улучшить содержание моего клиента, кормить его получше?

— Видите ли, дорогой мэтр, в дополнение к тому, что положено, разрешаются только посылки.

— Мой клиент их получает?

— Никогда.

— Его посещают?

— Насколько я знаю, нет.

— Это немного странно. У него есть близкие, мно­гие из которых живут в Париже.

— Я знаю. Но их никто никогда не видел.

— У него есть мать. Она не изъявляла желания увидеть сына?

— Не думаю.

— А сестра? А зять? По-видимому, они перестали им интересоваться, потому что он с рождения им ме­шает, а теперь еще и позорит. Надо думать, что они ждут только одного — смертной казни, чтобы люди во­обще перестали о нем говорить. А жена?

— Вам так же, как и мне, наверно, известно, что она исчезла сразу после случившегося.

— Исчезновение совершенно необъяснимое, если иметь в виду — и это доказано,— что она непричастна к убийству этого американца. Меня удивляет, что она до такой степени безучастна к судьбе своего мужа, об­виняемого в убийстве и заключенного, с которым она была связана столько лет до преступления...

— Предполагать можно что угодно...

— Именно так, господин директор. Поскольку вы не можете нарушать правила, я зайду сейчас в бистро напротив, которое хорошо знают родственники и друзья ваших подопечных, и закажу еду; вам ее до­ставят тотчас же. Я надеюсь, вы распорядитесь, чтобы клиент получил ее сегодня же вечером. Это будет про­стая еда — немного ветчины, хлеб, вареные яйца, шо­колад. У меня такое впечатление, что чем лучше он по­ест сегодня вечером, тем лучше поспит. А хорошо вы­спавшись, может быть, он захочет поговорить со мной завтра утром?

— То есть вы можете разговаривать со слепоглухо­немыми от рождения?

— Нет, но есть, к счастью, другие люди, которые это умеют. Хотя бы те, которые учили моего клиента в детстве. До свидания, господин директор, и заранее благодарен вам за все, что вы для него сделаете. И вот еще что, самое важное: постарайтесь добиться от ва­ших надзирателей, чтобы они отказались от привычки относиться к заключенному номер шестьсот двадцать два только как к зверю. До того момента, пока не бу­дет доказана его вина, пока он не будет осужден, я буду рассматривать его как невиновного. Что мы зна­ем о нем? Может, это только болезненно робкое, за­стенчивое существо! Я только что провел с ним экспе­римент, который показался мне поучительным: прибли­зившись, я сначала дотронулся до его руки, а потом прикоснулся к лицу. Реакция была немедленной: он хотел задушить меня. Если бы ему удалось это сде­лать, добавился бы еще один случай к уголовной хро­нике... но особенно меня поразил его нечеловеческий крик. Как рев загнанного зверя, затравленного хищ­ника, у которого вырывается ненависть к извечному своему врагу — человеку. Потрясающе. Думаю, госпо­дин директор, вас тоже это потрясло бы до глубины души, потому что я уверен: вы человек с сердцем. Этот крик — выражение нестерпимого нравственного стра­дания... Человек страдает... Страдает от того, что чув­ствует себя униженным. Страдает, может быть, от бо­ли, природу которой мы не знаем и которая толкнула его на преступление. Он страдает нечеловечески — и в этом вся проблема. До скорого свидания, господин ди­ректор.