Валерий Поволяев - Охота на охотников

Конечно, Левченко мог бы рассказать матери, куда делся попугай, но он продолжал угрюмо молчать.

Нина Алексеевна дала объявление в городскую газету на следующее утро. Приехала из газеты расстроенная. Пожаловалась сыну:

- Меня там чуть не обсмеяли... И вообще смотрели, как на дуру: пропадают люди, некоторых вообще вырезают целыми семьями, исчезают дома вместе с народом, и то никто никаких объявлений не дает, а тут - обычный попугай. Мелочь пузатая! - Нина Алексеевна неожиданно всхлипнула. - Страшно жить-то как стало, Володечка!

И вновь Левченко промолчал, ничего не сказал.

Через час он был у Егорова. Напарник собирался в дорогу - складывал в объемистый кожаный "дипломат", купленный в Австрии, сменное белье, которое всегда привык брать с собой - шерстяное и хлопчатобумажное, бритву с освежающим лосьоном, зубную щетку с пастой, пузырек с полосканием для рта он любил резкий хвойный эликсир, - пару небольших компактных полотенцев, пластмассовый флакон с жидким "крапивным" мылом.

- Не перебивай мне сборы, - попросил он Левченко, - погоди пять минут... У меня ведь как - запросто могу сбиться с мысли, а тут надо быть сосредоточенным.

Левченко отошел в сторону, чтобы не мешать напарнику - по себе знал, что такое собирать барахло в дорогу. Нина Алексеевна в таких случаях всегда умолкала и забивалась в дальний угол - понимала, что под руку лучше не попадаться.

Так и Левченко - не хотел попадать под руку напарнику - Егоров обязательно обматерит. И прав будет. Наконец Егоров, красный, тяжело дышащий, будто занимался тяжелой физической работой, отложил "дипломат" в сторону, ладонью стер со лба пот.

- Фуф! - сказал он, демонстративно насупил одну бровь, словно большой начальник, и грозно глянул из-под нее. - Ну что? К дороге готов?

- Уже пора?

- Садись ближе! - приказал Егоров, зыркнул в сторону телефона и, сняв трубку, набрал на диске ноль. Положил трубку на стол. - Теперь уж точно никто не подслушает! - И громко хлопнул ладонями по коленям. - Значит, так. Поступили кое-какие данные от моего старого морского корефана. Фамилия подполковничихи из Министерства внутренних дел - Кличевская. Адрес её мне добыть не удалось, сам понимаешь - МВД! Конспирация от бюстгальтера до трусов. Муж у неё тоже по милицейской части работает, полковник. Что он за штучка, мой человек не знает. Может быть, выступает со своей сучкой заодно, а может, и нет. То, что эта сучка причастна к разбою на Минском шоссе, абсолютно точно.

- Без адреса мы вряд ли её найдем, - засомневался Левченко, - это же Москва.

- Друг сказал: "Посмотрим". Это первое. Второе: по дороге надо будет завернуть в Белоруссию, к другому моему корефану, тоже дальнобою. У него на Минском шоссе убили напарника. Недавно похоронили. Таким образом нас набирается целая команда. Тряхнем это пресловутое Минское так, что мало не покажется.

- В Москву на чем поедем, на легковушках или фурах?

- На фурах. Белорусских. Из города Лиозно. Слышал про такой?

- Нет.

- И я до поры до времени не слышал...

В очередной вторник Каукалов вновь отжал фуру. С партией обуви. Фура шла в Москву из Италии. Водителей на фуре было двое: толстый неповоротливый молдаванин с полным ртом золотых зубов, прописанный то ли в Калашарах, то ли в Бендерах, то ли ещё где-то, Каукалов не разобрал особенно, да и не имели подобные глупости совершенно никакого значения, - и его напарник круглый, как колобок, одышливый узбек.

Оба покорно согласились проверить фуру на предмет наркотиков: раз надо, значит, надо, закон они уважают. Милицию тоже уважают. А Москву не то чтобы уважают - любят. Даже боготворят.

Конец их был печален. Каукалов поступил с ними, как обычно. Он не менял своего стиля, шел проторенной дорожкой. Лучшего способа уничтожения людей Каукалов пока ещё не придумал. И другие не придумали.

На следующий день партия обуви была разбросана по московским рынкам.

Когда через полторы недели в лесу нашли трупы водителей, а неподалеку от них, на поляне, на которую можно было въехать прямо с окружной дороги, фуру, по крышу занесенную снегом, от многочисленной партии обуви остались лишь рожки да ножки. Оперативники из Московского управления по борьбе с экономическими преступлениями пробовали зацепиться хоть за что-нибудь, но ничего у них не вышло, все концы уже были потеряны - обрезаны, уничтожены, утоплены, прикрыты другими документами.

Да и Ольга Николаевна не дремала, она, как принято говорить в милицейских кругах, "четко отслеживала ситуацию".

На второй день после переселения Каукалова с напарником под крыло "силовика" Шахбазова она появилась в особняке - элегантная, немного похудевшая и похорошевшая, с безмятежным блеском голубых глаз, способных заворожить кого угодно, любого гусара, прошла в комнату, где расположились Каукалов с Ароновым, хлопнула перчаткой о перчатку.

- Ну что ж, вполне, вполне... Вполне сносно. Пусть ещё недельку побудут здесь и - хватит, - сказала она, обращаясь на этот раз уже к Шахбазову.

- Две, Ольга Николаевна, - аккуратно поправил её Шахбазов, - как минимум две. Пока мы не разберемся в этой запутанной истории.

- А что, есть сложности? - Голос у Ольги Николаевны сделался холодным, она, зябко поежившись, натянула на руку перчатку.

- Сложностей особых нет, но муть должна осесть до конца, чтобы мы могли посмотреть, что находится на дне банки.

- Хорошо, пусть будет две недели, - согласилась Ольга Николаевна, подошла к тахте, на которой сидел Аронов. Илья поспешно вскочил, и Ольга Николаевна легонько хлопнула его перчаткой по щеке: - Собирайся, поедешь со мною.

На Каукалова она даже не обратила внимания, будто того вообще не существовало на белом свете. Оглядев Аронова с головы до ног, Ольга Николаевна вторично хлопнула его перчаткой по щеке, похвалила:

- Хорошо выглядишь. Наверное, Армен Григорьевич тебя тут закармливает... Только не вздумай потолстеть, - предупредила она, - иначе собакам вместо второго пойдешь...

В ответ Аронов натянуто рассмеялся.

Через три минуты Ольга Николаевна с Ароновым уехали. Каукалов, сцепив зубы, повалился на жесткую, длинную, рассчитанную на баскетбольный рост, кровать, впился побелевшими глазами в потолок. Ему нечем было дышать. Чувствовал он себя подавленно, будто сороконожка, попавшая под колесо грузовика. Внутри все кипело. Он молча повозил затылком по подушке и неожиданно услышал свой далекий тихий скулеж. Каукалов не знал, что делать.

Помчаться вслед за этой сладкой парочкой? Вряд ли удастся. Мюриды Шахбазова его отсюда не выпустят. Застрелиться от горечи и лютой тоски, наполнившей его под самую завязку? Тоже не выход. Да и патронов нет. Ждать? Нет сил.

Вспомнились два водителя с захваченной фуры, два пельменя, молдаванин и узбек. Они даже не сопротивлялись, когда он привязывал их к дереву, словно бы были парализованы, - и оба плакали. А на улице был мороз. Хотя и не сильный, градусов семь всего, но это был все-таки мороз, от него в стволах деревьев что-то таинственно и тихо пощелкивало, под снегом едва слышно вздыхала земля, отвердевший, блестящий наст шевелился. Между стволами гулял ветер, обладающий гадким характером: он мог затаиться, сделать вид, что сдох, а потом неожиданно вскинуться с яростной силой, понестись над землей с сатанинским гудом, и горе тогда всякой зверюшке, которая замешкается и попадет под охлест этого ветра - он ведь и шкуру с нее, с живой, может содрать. Каукалов вновь поерзал затылком по жесткой подушке - ему сделалось холодно.