Поль Констан - Мед и лед

Я брала Марту и Розарио в свидетели, склоняясь в пользу невиновности Дэвида. Я оставляла свою принципиальную позицию — хранить нейтралитет. В своей версии истории я один за другим опровергала эпизоды расследования и оправдывала Дэвида. Позднее время выезда, подтвержденное одним из свидетелей, констатировавшим, что парень за рулем был «вне себя»; полицейские, остановившие его в шесть часов утра в сотне километров от Норфолка и составившие протокол о превышении скорости; большая спортивная сумка, настолько тяжелая, что все свидетели отметили ее в своих показаниях. Я также находила оправдание присутствию доски для серфинга в доме и нейлоновой веревки, которой были связаны руки Кэнди.

В моем рассказе были учтены все детали: отказ Дэвида и Кэнди присутствовать на празднике; вторжение Бадди, требовавшего от имени всех парней сделать тише музыку, оравшую в комнате любовников; ошеломленный вид голого Дэвида, уснувшего после секса и внезапно разбуженного; тело Кэндис, прикрытое одеялом и подушкой…

Конечно, от себя я добавила растущее ожесточение Кэнди, из-за которого она так грубо отвечала парням, помешавшим ее сну. Я наделила ее своей собственной усталостью, которую испытывала после всех этих дней, проведенных начеку, и ночей — под звуки телевизора. Мне знакомо это чувство разбитости, когда раздражает любой шум, любой свет, когда болит каждая клеточка кожи, даже корни волос. Вот уже несколько недель я хочу спать и не могу уснуть.

Розарио упрекает меня в том, что в моей версии слишком многое решает случай, и тогда получается, будто Кэнди убили случайно. Я отвечаю, что большинство убийств происходит вследствие непредвиденных обстоятельств, изменений в планах, сбившегося графика — всего того, что мы называем судьбой. В истории Кэндис катализатором послужило ее плохое настроение и наркотики. Именно с этим пунктом Розарио не согласна:

— Вы говорите «наркотик», но какой наркотик? Вы говорите об этом как несведущий человек, который просто использует слова, не понимая их значения. Знаете, сколько их, наркотиков?

Я об этом не знаю ничего, но наркотик здесь должен быть, на нем держится вся история. Россо утверждал, что наркотики — важный элемент дела, что Энтони даже прошел курс лечения в клинике. Наркотики являются двигателем этой истории даже в большей степени, нежели секс, хотя родители Кэндис утверждают, что она была невинна, а родители парней — что их сыновья не употребляли наркотиков. Но секс и наркотики были. А иначе как без наркотиков объяснить продолжение: изнасилование, укусы, разрывы тканей? Я не знаю названия наркотика, который порождает подобное зверство, но зверство было, ведь тело Кэнди было изгрызено так, словно на нее напали бешеные псы. Без присутствия наркотиков я не могу объяснить себе, как молодые, положительные во всех отношениях люди, маменькины сынки, получившие хорошее образование и воспитание, могут отважиться на такое. Алкоголь не вызвал бы такую реакцию. Нужно было, чтобы их сознание не просто затуманилось, а чтобы у них появились галлюцинации, чтобы они оказались во власти сил, высвобожденных химией. В прежние времена их назвали бы одержимыми.

— Находя для них смягчающие обстоятельства, вы выставляете Дэвида в плохом свете. Он никогда не прикасался к наркотикам, никогда ими не торговал.

Розарио упрекала меня в том, что я компрометирую Дэвида, который в этом деле был самой невинностью. Она не ошибалась: чтобы спасти его от самого страшного, я хотела хоть чем-то пожертвовать. Разве сомнения в его невинности мешали вере в его невиновность? Я балансировала между Мартой, которая не верила в невиновность, и Розарио, не верящей в его вину. Ведь если Дэвид был виноват в том, что дал парням наркотики, то, может быть, он тем самым и спровоцировал ужасную смерть Кэндис?

Возможно, Розарио догадалась о моих тайных подозрениях в виновности Дэвида. В тюрьме «Гринливз» я видела перед собой не невинного, а осужденного. И я помнила, как глубоко огорчился Дэвид, когда я рассказала ему о своих великих принципах. Вначале мне было неважно, был или не был он виноват, какова природа преступления, которое ему приписывали. Я помню, как он сказал, что если бы был виноват, то не сражался бы так за свою свободу. Любое решение казалось ему лучшим, нежели пожизненное заключение. Пусть лучше будет смертная казнь. Он даже думал обрести свободу путем самоубийства и процитировал мне фрагмент стихотворения Уитмена, кажется, о потоках крови, которые уносят туда, где царит настоящий мир.

Имею ли я право отталкиваться от первого впечатления и утверждать, что Дэвид раньше не отрицал смертную казнь? Он стал аболиционистом лишь в конце процесса, навязанного ему судьей Эдвардом, в конце состязания, когда запросил психиатрическую экспертизу и когда все другие средства были уже исчерпаны. Его протесты против смертной казни были вызваны тем чувством, что он, скорее, европеец, нежели американец. Француз по происхождению, он требовал суда по французским законам. Он знал о высказываниях европейских политиков, требовавших моратория на смертную казнь. Он цитировал мне имена, речи, даты, о которых я ничего не слышала.

Я укоряла себя за мысли о том, что позиция Дэвида против смертной казни была лишь маневром. Но он сам мне рассказывал, как ужасно наблюдать, когда осужденного ведут на казнь. Каждый приговоренный обязан присутствовать при последних часах других приговоренных. Сколько таких можно повидать за шесть, семь или девять лет, проведенных в камере смертников, как в случае с Дэвидом? А какая в этот день царит суматоха: визиты врача, адвокатов, официальных лиц, священников, смена охраны, прибытие палача… Заключенные сходят с ума, они лают и воют, как бешеные животные за решеткой, чтобы не слушать, не видеть, не чувствовать. А затем, когда по коридору ведут мертвого человека, умершего еще до наступления смерти, идущего на смерть, в камерах сразу наступает тишина. Сколько раз он был свидетелем этих страшных мгновений?

Дэвид рассказывал мне о них. Сидя за стеклом комнаты для свиданий, он скрестил руки на груди, показав то, что я вначале приняла за разноцветные браслеты. Четки. Я до сих пор вижу перламутровые четки с маленькими бусинами, красные четки из искусственных кораллов, маленькие синие и зеленые четки из оливковых косточек. Они унизывали его обе руки до локтей. Этих украшений было слишком много, и выглядели они нелепо. Когда заключенный шел на смерть, он отдавал свои четки соседу по камере. Дэвид был свидетелем нескончаемой церемонии. Приблизительно двадцать казней в год не позволяли ему забыть о собственной судьбе. В камерах смерти никто не мог забыть о смерти. Каждый заключенный думал о ней постоянно.