Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

– Только не рассказывай Джули, про что я с тобой говорила, – шепнула она. – Он хороший мальчик, но ему и так хватает огорчений.

(Каких таких огорчений? От нее, что ли?) Она вернулась на кухню, оставив меня наедине с Черной калькуттской ямой и осадой Каунпура, я упрямо держал их в голове, пока на веранду не вернулся Джули.

– Чего она от тебя хотела? – спросил он и взял у меня учебник.

– Ей нужна Бетт Морни, – ответил я. – Больше ничего.

– Она хочет, чтоб Бетт пришла сюда? – спросил Джули.

– Да. Она спрашивала, захочет ли Бетт прийти. Вот и все.

Больше я ничего не мог сказать, но я знал: Джули вовсе не желает, чтобы мать покровительствовала его дружбе с Бетт. И не желает, чтоб она эту дружбу одобрила и поощряла; я исподтишка следил за ним и видел: гнев в его глазах постепенно угас.

– Ну, вот вам, мальчики, – сказала миссис Кристо, выйдя из кухни, и протянула нам по ячменной лепешке с маслом, – Это за то, что вы такие славные друзья.

– Пошли во двор, – сказал мне Джули.

– Но ведь такой ветер, – вскинулась миссис Кристо. – У вас все разлетится.

– Мы уже кончили заниматься, – возразил Джули, вставая.

Я пошел за ним, мы уселись в его любимом уголке у поленницы, и он стал спрашивать меня про Билли – главного в джазе «Веселые парни».

– Где они играют? – спросил Джули.

– Всюду, – ответил я. – Они ездят всюду, где Локки Мак-Гиббон устраивает танцы.

– Ну, а танцы где бывают? В гостиницах?

Гостиницы в нашем городке были все равно, что пивные и бары, а в глазах всех евангелистов были они рассадниками греха, пьянства, азартных игр и разврата.

– В Зале округа, или под навесами, где сушат шерсть, или где сушат изюм, вот как в Ное, – смеясь, ответил я. – Потому и говорится, танцы под навесом. Наверно, они ездят всюду, куда их приглашают.

– А им за это платят?

– Ну а как же. Думаешь, они стали бы играть задаром?

– А они пьют?

– Господи, Джули. Ну откуда мне знать? Говорят, на этих танцах все напиваются вдрызг, но мало ли что болтают! Да и как бы они играли пьяные? – Мне любопытно было, что у Джули на уме, и я спросил.

– Да так, интересно, нет у них какого-нибудь лишнего инструмента, – ответил он.

– А. зачем?

– Может, спросишь Билли, не найдется ли у них чего лишнего?

– А почему сам не спросишь?

– Спроси ты. Спроси – и все…

Когда Джули чего-нибудь от тебя хотел, в нем проступала какая-то непреклонная властность и он настойчиво добивался своего.

– Если я спрошу Билли, он спросит, на что они мне, – сказал я.

– Ты спроси, может, он даст мне ненадолго два или три инструмента? Больше от тебя ничего не требуется.

– А какие инструменты?

– Не знаю, – с досадой ответил Джули. – Какая разница?

Я рассмеялся. В этом весь Джули. Скажи так любой другой, это звучало бы хвастовством. А Джули и не думал хвастать, он, конечно, справится с любым инструментом, который даст ему Билли.

– Ладно, – согласился я. – Попробую…

– Кит! – по пыльной дорожке ко мне спешила миссис Кристо: я был уже у калитки – собрался домой. – Передай вот это твоей маме, – сказала она и протянула мне бумажный пакетик и письмо. Я неохотно взял. – Ты не бойся, – ласково шепнула она мне на ухо. – Это оладушки. Твоя мама ведь англичанка, они ей понравятся.

Меня смутили не оладушки, а письмо. Я бросил взгляд на Джули. Глаза его были устремлены на письмо, и я впервые увидел, как человек вдруг бледнеет.

Я поблагодарил миссис Кристо, закрыл за собой калитку, помахал Джули и медленно пошел домой, почти готовый к тому, что сейчас он меня догонит и сердито потребует отдать ему письмо. И, однако, я знал, он этого не сделает. Не пойдет он умышленно против матери да еще когда тут замешан кто-то третий. И вот, завернув за угол, я осторожно вскрыл непросохший конверт и прочел письмо.

«Дорогая миссис Куэйл, – говорилось в нем. – Спасибо, что позволяете Вашему милому сыну Киту бывать у Джули. Они ведь так дружат. Посылаю Вам несколько оладушек, я состряпала их без соли. Надеюсь, раз Вы англичанка, они Вам понравятся.

Джули хороший мальчик, и если Вы когда пригласите его к чаю или к ужину, он будет вести себя как положено…»

Дальше я читать не стал, вложил письмо в конверт и снова запечатал, было мне очень неловко и за Джуди и за его мать – как она беспомощно, униженно вступается за благовоспитанность, добродетель, безгрешность и радость. Ни за что не скажу Джули, что написано в этом письме, хотя рано или поздно он наверняка меня спросит.

Нет смысла, да и ни к чему подробно рассказывать, как мне удалось уговорить Билли одолжить Джули тромбон и как Джули отказался от этого, по его словам, «дурацкого» инструмента: он, мол, хуже, чем старый аккордеон Питерса. Ну, и пришлось мне отнести эту старую медяшку обратно и попросить какой-нибудь другой инструмент. Вилли послал меня к черту. Что он о себе воображает, этот псих из библейского квартала? Я не умел ни ему объяснить, что такое Джули, ни Джули – что такое он, Билли, и потому сказал Джули: не желаю больше за него отдуваться. Пускай сам разговаривает с этим Билли.

– Ладно, – пожал плечами Джули.

В четверг после школы Джули сунул свое банджо в сумку, и мы отправились на лесной склад, где работал Билли.

– Вот и он, – сказал я Билли. – Это он и есть.

Билли с недавнего времени носил толстые темные очки, как у модного в те дни киноактера Гарольда Ллойда. Думаю, Билли надеялся очками скрыть нервный тик. Лицо его дергалось, словно подчиняясь какому-то внутреннему ритму. И он все время моргал, и так же беспокойно подергивались большие пальцы рук.

– Ну что, нахаленок? – обратился он к Джули. – Чего тебе надо?

Джули не ответил. Просто стоял и молчал.

– У него банджо, – сказал я Билли.

– Ладно, у него банджо. У нас у самих есть банджист, – сказал Билли. – А чем тебе не угодил тромбон, который я послал?

Я думал, Джули уже начинает жалеть о своей затее, но он вытащил из сумки банджо и сел на сложенные бревна.

– Только не здесь, – запротестовал Билли.

Джули даже не взглянул на него, просто заиграл на своем длинношеем банджо, точно на пятиструнном клавесине. Я уже несколько месяцев не слышал, как он играет, сейчас он исполнял какие-то очень сложные вариации чарльстона и полдесятка других подхваченных им мелодий. То был неистовый, но четкий – на три четверти или на шесть восьмых – синкопированный ритм, и уж, конечно, Билли никогда ничего подобного не слыхал. Да и я тоже, потому что заурядные джазовые мелодии Джули разработал в классическом контрапункте, и они совершенно преобразились – нечто в этом роде я услыхал двадцать лет спустя, когда музыканты классической школы снизошли до джаза и стали с ним экспериментировать.