Богумил Райнов - Ночные бульвары

- Богатая была?

- Очень.

- И страшная?

- Очень.

- Естественно. Красивые находят себе мужчин, не покупая. Продать себя красивой трудно.

- Дело не в том, что я себя продал. Я продал другое, Марианна. Свое искусство.

- Ну, что ж тут такого плохого. Насколько я знаю, человек для того и рисует, чтобы продавать.

- Ты не понимаешь. Душу я свою продал. Вот что я хотел сказать.

- Извини меня, но в таких вещах я действительно не разбираюсь. Не сильна я в тоске по невидимому.

- Только должна ты знать, - и говорю я это не из хвастовства, - что я долго боролся и не упал от первого удара, а мне пришлось получить много ударов, и тяжелых, прежде чем я упал. И если я себя продал, то продал не по доброй воле, как ты.

- Не вижу разницы. Впрочем, если тебя это успокаивает...

Она отодвинулась от его спины.

- Ох, ноги мои. Задавила тебя?

- Нисколько. Наваливайся свободно.

Он снова ощутил полную теплую спину.

- Мы связаны, как сиамские близнецы...

- Какие близнецы?

- Нет, ничего.

- Расскажи про ту, страшную.

- Чтобы рассказать тебе про страшную, нужно рассказать сначала про те десять лет нищеты и про то, как я ходил от торговца к торговцу с картинами под мышкой и как производил серийно акварели по два франка за штуку для старьевщиков по набережным, и как стал уличным фотографом, и как потом меня взяли фотографом порнографических снимков, и как я сидел два месяца в тюрьме, и как много раз чуть не умирал с голоду и разное другое такое же.

- Ничего, хорошо, не перечисляй. Рассказывай. Это снимает с меня усталость - слушать.

- Брось! Запутанные это дела. И забытые.

- Ну, расскажи тогда про страшную.

- Страшная и богатая. Этим исчерпывается все. И надменная, ко всему прочему, как английская королева. У отца ее магазин картин, но всеми делами заправляет она. Если это тебя живо интересует, могу дать адрес дома.

- Почему нет! Папаша может пригодиться.

- Прекрати!

- Тебя это шокирует?

Он промолчал.

- Папаша делает то, что скажет ему Жизель, дочь. Жизель сидит за письменным столом в глубине магазина, склонив напудренную морду над ворохом бумаг, и заключает сделки по телефону. Такой я ее увидел, когда в первый раз вошел со своими жалкими полотнами под мышкой.

- Это не для меня, - сказала она, даже не посмотрев на картины.

- Я недорого продаю.

- А я покупаю только дорогие работы. Это не для меня, говорю вам.

И поскольку я все еще не уходил, она подняла голову, и что-то как будто дрогнуло у нее во взгляде, потому что выражение у меня, наверно, было совсем отчаянное.

- Потому что ты ей понравился, - поправила Марианна.

- Да, скорей, поэтому. Так или иначе, она оставила бумаги и посмотрела на меня: "Господи, в этом городе тридцать тысяч художников, а они все новые и новые приходят и мечтают о славе Пикассо, и голодают как собаки, вместо того, чтобы поискать себе где-нибудь зарплату, как все люди."

- Покажите мне ваш товар!

Я расставил полотна вдоль стены. Их было три, и на первом я изобразил двух человек - мужчину и женщину, облокотившихся на перила моста.

- И зачем тебе понадобилось это изображать? - полюбопытствовала Марианна.

- Это были два человека - мужчина и женщина: он стоял в фас, небрежно опершись локтями о перила и опустив взгляд, а она повернулась спиной, лицом к реке, и в этом и была вся картина.

- Не вижу никакого смысла.

- Смысл невозможно рассказать, он был внутри картины, в позах этих двух, выражающих отчуждение, в скуке на мужском лице, в скорби женской спины. Развязка, расставание, пауза перед расставанием.

- Мне это кажется очень тоскливым, - заметила Марианна. - И совершенно банальным. Хотя я не разбираюсь в этих твоих работах.

- Но в том-то и дело, что в жизни это банально, а никто не догадался сказать это в картине. В том-то все и дело, что мы проходим мимо таких вещей, потому что они банальны, и уходим рисовать тело своей любовницы...

- Ну ладно, а что сказала та, страшная?

- Вторую картину я окрестил "Воскресенье", - продолжал словно про себя Робер. - Я ее очень любил, эту картину, и она представляла мансарду с задымленной стеной и с худенькой полуголой девушкой, которая гладит себе праздничную юбку...

- Еще одно открытие.

- По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался на грязную стену и на жалкое худое плечо...

- Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами украсить комнату, я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем - с чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед глазами.

- Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.

- И настоящее море?

- Почему нет. Съезди на Лазурный берег - пальм и моря, сколько хочешь. Ты смешиваешь картины с курортом.

- На курорте я была только раз. Но это - одна из моих грязных историй, потому что богач мой оказался никаким не богачом, а каким-то мошенником и проиграл свои деньги, сколько у него было, в казино, а я еле-еле обратно вернулась.

- На гостиничной кровати, наверно, на дорогу заработала.

- Не важно. Расскажи лучше про ту, страшную.

Робер молчал.

- Ну, расскажи! Чего ты замолчал?

- Вот ведь каков человек, - сказал всё так же, словно про себя, Робер. Постоянно повторяю себе, что это - прошлое, меня не касается - ни меня, ни былой Mарианны, - а стоит только подумать, как ты с этими стариками извращенными вертопрашила - и как будто кто-то желудок мне горстью мнет. Отвратительно.

- Нет, правда, тебя-то это каким боком касается? Ты что, ревнуешь, что ли?

- Пожалуй, да; похоже, что ревную. Ревную, как будто ты мне жена. Как будто ты мне жена, без которой я не могу.

Она ничего не сказала, словно не слышала. Потом чиркнула спичкой. Зажгла сигарету.

- Ты так и не дорассказал мне про ту, страшную.

- Рассмотрела она мои работы. Без особого интереса, впрочем.

"Умелость у вас есть, - вынесла она приговор. - Но никакого понятия о том, что творится сегодня. Подобные работы непродаваемы... Я не утверждаю, что если вы перейдете на другие, то непременно преуспеете, но с такими, как эти, неуспех вам гарантирован на 100%."

Разглагольствований такого рода я уже слышал много и стоял и слушал лишь потому, что что-то говорило мне, что пытаться нужно до конца.

- Вы правы, - согласился я, - но работы эти я делал для самого себя. Не на продажу.

- Но вы ведь их предлагаете.

- Предлагаю, потому что уже месяц без крыши над головой и потому что со вчерашнего дня у меня еще не было ничего во рту, и потому что мне больше нечего предложить. И если непременно нужно будет спрыгнуть с какого-нибудь шестого этажа, то я хочу, чтобы это произошло как можно позднее.