Жак Робер - Кто-то за дверью

- И ненависть тоже! - бросает Ганс.

- Я как раз собирался добавить...

Достаю из кармана сигареты, предлагаю ему:

- Возьмите, попробуйте закурить. Это вас успокоит.

- Нет. Спасибо.

Закуриваю сам. Он, не отрываясь, следит за моими движениями, потом неожиданно произносит:

- Вот что тревожит меня больше всего - если этот человек в конце концов появится, я его не узнаю. Я забыл его лицо, и у меня нет его фотографий, как, например, есть снимки Франсуазы.

- Возможно, шок пробудит в вас...

- Не будем рассчитывать на это! - раздраженно перебивает он.- Я знаю, все это может оказаться очень непростым делом. Я его не узнаю, а он меня узнает.

- Совсем не обязательно,- мой голос звучит вкрадчиво.

- Как это не обязательно?

- Почему вы так решили?

- Ну, не он же страдает амнезией! Он-то должен помнить то, что произошло в Англии, во всех деталях!

- Нам действительно ничего не известно об обстоятельствах вашей первой встречи. Да и была ли она вообще? В вашем блокноте нет ни одной записи о встрече между вами.

- Но на пароходе-то мы по крайней мере видели друг друга,- возражает Ганс.

Ах, тварь, тут он .затронул весьма щекотливый вопрос! Надо непременно его убедить, что Дамьен не знает, как он выглядит, иначе все полетит к черту в первые же минуты их свидания. И я напоминаю ему, что бурное объяснение, которое у них состоялось на пароходе, происходило ночью.

- Можно смело держать пари, что вы окликнули Поля Дамьена на палубе. А ночью палубы не освещаются.

Вижу, как смягчаются черты его лица.

- В самом деле, он может и не помнить, как я выгляжу; Сочиняю дальше:

- Ночь, внезапность происходящего, волнение... Трудно предположить, что он вас хорошо запомнил.

- Ах, если б мы только знали, что произошло на пароходе!

- По сути дела,- замечаю я,- это единственный момент в вашей истории, который не прояснен до конца. Возможно, Поль Дамьен расскажет немало интересного...

- А если он солжет?

Чудесно! До чего славный человечек! Как он мне облегчает задачу!

- Ну, лгать-то он может! - весело говорю я.- Он даже наверняка будет лгать! Любовники всегда лгут. И лгут отлично! Я знаю женщин, которые обманывают мужей только ради удовольствия их обмануть.

Но его вдруг снова охватывает паника, в некотором смысле это даже хорошо.

- Он может мне рассказывать чего угодно! - бормочет Ганс.- А я, я ничего не знаю, ничего не помню. Мне для самозащиты остаются лишь обрывки фраз в блокноте! Ах, силы слишком неравны! Я снова чувствую себя слепцом! Меня же заставляют сражаться с противником, у которого со зрением все в порядке!

- Да, разумеется,- говорю я,- утрата вами памяти делает эту встречу для вас более опасной! Все может случиться, и вам, наверное, придется импровизировать. Но вы ведь сами этого хотели, а?

Он не отвечает и погружается в молчание. Я возвращаюсь к письменному столу. Наш разговор натолкнул меня на некоторые интересные мысли, которые я спешу записать.

Ганс садится на диван и начинает раскладывать очередной пасьянс. Не знаю, сколько прошло времени, когда вдруг раздался этот жуткий звонок. Будто бомбою взорвалась тишина. Мы с Гансом одновременно вскочили со своих мест и теперь испуганно смотрим друг на друга. Я чувствую, как забились в одном ритме наши сердца. Да, это телефон. Да, звонит Поль Дамьен, это может быть только он. И теперь-то все начинается.

- Ну, чего вы ждете? Снимите трубку! - кричит Ганс дрожащим голосом.

Я хочу сосредоточиться. Проходит еще несколько секунд, прежде чем я подхожу к телефону. Я должен внимательно следить за словами, которые произношу в присутствии Ганса. Мне не следует забывать что я отвечаю якобы на звонок журналиста, откликнувшегося на мое предложение дать ему интервью.

Итак, снимаю трубку.

- Это Поль Дамьен. Я только что прибыл в Дьепп. Низкий голос, сухо произносящий слова, кажется мне далеким.

Отвечаю безразличным тоном:

- Ну что ж, я жду вас. Когда вы сможете быть у меня?

- Минут через десять.

- Тогда до скорого свидания.

Ох, эта улыбка, которую я, подняв голову, вижу на лице Ганса Вамберга! Как судорога на тонких, словно лезвие бритвы, губах. То улыбается само преступление. На физиономии, которую я едва узнаю, проступает выражение садистского сладострастия.

Остается осилить эти десять минут. Эти десять минут - для нас бесконечность. Не умру ли я прежде, чем они истекут? Не лучше ли мне умереть?

Ганс устроился на маленьком стульчике возле моего стола. Он сидит, выпрямившись, с полузакрытыми глазами. У него теперь лицо человека, собирающегося с мыслями, лицо тореро, готовящегося к выходу на арену. Он так же бледен, у него тот же ничего не видящий взгляд.

Вдруг он поворачивается ко мне.

- Кто ему откроет, вы? - спрашивает он.

- Нет, вы.

- Он не поймет. Не захочет войти.

- Почему? Он меня никогда не видел. Он примет вас за меня.

Я не говорю - и это, пожалуй, единственный риск, на который я пошел в этом деле,- что Поль Дамьен мог видеть мою фотографию. Но не думаю. Для газет меня уже давно не снимали, а времена, когда Пюс носила мое фото в сумочке, относятся к самому началу нашего брака.

- А если он меня узнает? - снова спрашивает Ганс.

- Ну что ж, тогда никаких проблем. Но все же дам вам один совет: как бы он себя ни вел, не упоминайте об интервью. Переходите сразу в наступление, так, чтобы он не успел опомниться.

- Да, вы правы;- говорит Ганс.- Он наверняка очень хитер. Надо его опередить, захватить врасплох, чтоб он и охнуть не успел...

Признаться, я плохо представляю себе, какой будет предстоящая сцена. Я не могу в точности предвидеть все, что произойдет, как поведет себя Ганс и какова будет реакцию Дамьена. Оставляю шанс как одному, так и другому. Я передал свою ненависть Гансу Вамбергу, я создал ситуацию. Пусть они теперь сами разбираются.

А я буду себе смотреть, не вмешиваясь, с трибуны и болеть за своего. Тут можно говорить об определенном благородстве, ведь я не знаю, чем все закончится. И эта неизвестность, несомненно, самое лучшее, что есть в моей выдумке. Если бы в своих мечтах о мести я стремился к надежному исходу, я не стал бы так мучиться; отправился бы просто к Полю Дамьену и застрелил его.

Ну, ладно. Пора мне отправляться на мой пост. Подхожу к Гансу, похлопываю по плечу и молча поднимаюсь по лестнице, которая сегодня мне вовсе не кажется декорацией из бульварного спектакля. Сегодня она скорее напоминает мне эшафот.

Останавливаюсь на маленькой площадке: отсюда видишь всю гостиную, а сам остаешься невидимым. Лучшее место, прямо как в ложе.

Вижу Ганса, который мечется по комнате, постоянно возвращаясь к двери, откуда должен появиться его враг. У меня поистине такое впечатление, будто я присутствую на корриде, и мое сердце бьется как сердце настоящего aficionado[11].