Энн Грэнджер - Любопытство наказуемо

Я изредка видела узкие тропинки, по которым мог пройти один человек. Непонятно было только, куда они ведут.

В зарослях травы паслись пони; одни сами по себе, другие парами, были также довольно большие табуны. Укрытия для них не было, и я не заметила поблизости никаких признаков воды. Едва ли владельцы выгнали свой скот на такие бедные пастбища. Наверное, пони дикие? Я набрала в грудь воздуха и прокричала свой вопрос.

— Не совсем, мисс, — ответил, обернувшись, мистер Гринуэй и замахнулся хлыстом на ближайший к нам табун. — Некоторые наши жители, коренные, так сказать, имеют право пасти свой скот в лесу, на общинной земле. Скоро их будут сгонять — так у нас говорят. Выберут тех, что получше, и продадут с аукциона. Они у нас крепкие. Смотрите внимательно, мисс, может, и других зверюшек увидите — свиней или осликов. Там, в лесу, и олени водятся. — Гринуэй показал хлыстом направо, где виднелась опушка леса.

— Что здесь случилось? — спросил доктор Лефевр, когда мы проезжали мимо большого участка почерневшей растительности.

— Летний пожар, сэр. Пустошь частенько горит, особенно в такую сушь, как в этом году. Дождей-то почти не было, и земля вся пересохла. Утесник и вереск горят, как спички. А тушить их не так легко, доложу я вам. Кстати, если захотите здесь прогуляться, берегитесь гадюк. Вот, видите ту тропинку? — Возница указал на узкую тропку, каких было много на пути. — Их проделали пони. Они всегда ходят одной и той же дорогой, туда, где можно найти воду. Год за годом они ходят своими тропками… да что там, сотню лет ходят, и все по следам тех пони, что жили тут давным-давно. А гадюки, особенно в такой славный теплый денек, как сегодня, любят полежать на солнышке, посреди дороги. Когда идешь по узкой тропке, на гадюку легко наступить. Если увидите перед собой гадюку и уже не сможете убежать, старайтесь наступить ей на голову. Хвост не причинит вам вреда, зато зубы могут укусить.

После этого приводящего в уныние совета мы продолжали путь в молчании и относительном удобстве; мы больше ничего не видели вокруг, лишь иногда мирно пасущегося пони. Мы не встретили других повозок, кроме пестро расписанной цыганской кибитки, которую тащила пегая лошадь; за ней бежали босоногие ребятишки. При виде их веселых, нахальных мордашек я рассмеялась и покосилась на Лефевра. Он улыбнулся в ответ. Мы с ним словно радовались одной и той же шутке, но что это за шутка, я понятия не имела.

Неожиданно Лефевр громко обратился ко мне, стараясь перекричать грохот двуколки:

— Свобода! Дано ли нам познать ее еще когда-нибудь, ведь детство осталось позади? Что скажете, мисс Мартин?

— Не все дети наслаждаются должной свободой. Наверное, только те, кому повезло, — ответила я.

Доктор поднял кустистые брови:

— Вы считаете, что вам повезло, или нет?

— Я росла совершенно свободной, но только потому, что рано осталась без матери, а отец всегда был очень занят, и его не волновало, что я делаю.

— Значит, вам не повезло, — последовал ответ.

Я пылко возразила:

— Ни в коем случае! По-моему, несчастными надо называть других детей, тех, кто вынужден зарабатывать себе на жизнь с самого раннего возраста. Я много повидала таких детей в своем городке, вернее, на расположенных вокруг него угольных шахтах.

— Совершенно верно, бедняки живут по суровым законам, — хладнокровно ответил Лефевр, — но и деньги тоже накладывают свои ограничения.

— Нельзя ожидать, что тебе дадут все и ничего не потребуют взамен, — сказала я, не совсем понимая, о чем говорит доктор. Мне казалось, что такой разговор совершенно неуместен, особенно в тряской двуколке.

Должно быть, мой тон подсказал ему, что тема мне неприятна, поэтому он не стал больше ничего говорить, только смерил меня задумчивым взглядом.

«Может, он считает меня странной?» — подумала я. Что ж, если так, тут ничего не поделаешь. «Что на уме, то и на языке», как выражались в моем родном городке, обычно имея в виду человека, который так или иначе «давал маху», если воспользоваться еще одним местным выражением. Но мне вдруг стало не по себе. Интересно, на что намекал доктор?

Некоторое время мы ехали молча. Потом впереди, на дороге, показались две фигуры, которые двигались гуськом. Сзади плелась женщина; впереди нее прогулочным шагом выступал мужчина. Руки он сунул в карманы, а цилиндр залихватски сдвинул на затылок. Он нарочно примял одну сторону своего головного убора, чтобы «ловчее сидел» на голове, как выражались в нашем городке. Так носили цилиндры и в Лондоне — в основном те, кого презрительно называли «деревенщина».

— Ага! — воскликнул Гринуэй, замедляя ход.

Мы поравнялись с двумя путниками, и я заметила, что их сопровождает пара маленьких терьеров. Псы выскочили из вереска, где они охотились, и смотрели на нас сверкающими злобными глазками. Гринуэй нагнулся с козел и окликнул мужчину:

— Эй, Джед Бреннан, вижу, ты опять в наших краях! А я ведь только позавчера говорил: пожалуй, пора тебе и вернуться.

Мужчина подошел к двуколке, а женщина отстала и, склонив голову, стала ждать. Она являла собой поистине жалкое зрелище. Несмотря на теплый день, на ней была клетчатая шаль, перекрещенная на груди и завязанная на пояснице. Из-под широкополой фетровой шляпы выбивались влажные сальные пряди волос. Шляпу она повязала примерно так же, как доктор Лефевр на пароме: обмотала ее шарфом и завязала его концы под подбородком. Приподняв подол юбки и подколов его, женщина надеялась спасти свою одежду от дорожной пыли. Благодаря приподнятому подолу я разглядела, что на ней мужские башмаки, покрытые коркой засохшей грязи. Она тащила все пожитки в большой и тяжелой с виду плетеной корзине, прикрепленной ремнями к спине. Не знаю, заметила она или нет, что я пристально разглядываю ее. Лицо она так и не подняла. Это возбудило мое любопытство и подозрение настолько, что я попыталась рассмотреть ее получше. Мне показалось, что я заметила на ее лице синяки; правда, женщина стояла довольно далеко, и я ни в чем не была уверена. Больше всего меня поразила ее утомленная поза. Видимо, она совершенно измучилась в пути, но боялась присесть, понимая, что потом вряд ли поднимется.

Терьеры подошли к пони и залаяли. Наша лошадка фыркнула и вскинула голову. Двуколка качнулась. Хозяин грубо отозвал собак, и они убежали прочь. Его окрик привлек к нему мое внимание.

На вид ему можно было дать лет сорок. Смуглое лицо с дубленой кожей в ореоле густых черных кудрей. На Бреннане были крепкие рабочие башмаки, но в остальном он был одет гораздо лучше своей бедной жены. В коричневом вельветовом костюме с кротовым жилетом он, наверное, казался себе настоящим франтом, но, по-моему, больше походил на дикого зверя — крупного и передвигающегося на задних лапах. На шею он повязал ярко-алый платок, подчеркивавший его своеобразную, грубую красоту. В отличие от него жена, если когда-то и была миловидной, давным-давно растеряла всякую привлекательность.