Адам Кеннеди - Принцип домино

— Я отвечал взаимностью — это я умею, вижу, что в проигрышном положении. Если нужно, могу играть по любым правилам.

— Здесь сказано, что вы были серьезно ранены…

— Меня ранили в задницу, если это можно назвать серьезной раной. Множественные повреждения седалищной мышцы — так сказано в медицинском заключении. В удостоверении на орден Пурпурного сердца выглядит красиво, но рана была несерьезной. Намного лучше, чем если бы пуля попала куда-нибудь еще.

— После выписки из госпиталя вы имели право на увольнение. Однако вы отказались…

— Как бы не так. Это написано в документах; но на деле получилось иначе. Меня послали в госпиталь в Японию, и местный доктор решил сделать из меня человека. Звали его майор Эпплгейт. Он меня изрядно облапошил; но не могу сказать, что он мне не нравился. Это был молодой парень, думаю, немногим больше тридцати, но доктор — будь здоров.

А кроме того, со склонностью к миссионерству. Он твердо вознамерился спасти меня от преступной и свинской жизни. Когда рана затянулась и я мог сидеть не только на надувной подушке, Эпплгейт добился того, что я остался в госпитале санитаром, и меня не уволили. Получилось, будто я добровольно остался в армии, чтобы дослужить срок до конца. Поэтому все в госпитале считали меня каким-то дурацким героем. Обо мне даже написали в газете, которая выходила в медицинском центре. И я попался. Эпплгейт до того заморочил мне голову, что я решил, будто действительно могу стать другим человеком и заняться более полезным делом, чем сидение по тюрьмам. Последние восемь месяцев службы я провел у него. Половину времени я работал в госпитале по две смены. Меня это действительно увлекало. А Эпплгейт кудахтал надо мной, как курица. К тому времени он твердо вознамерился не только спасти мою душу, но и сделать из меня доктора. И, как я сказал, я даже поверил этому. Я вырвался из армейского демобилизационного центра, как бычок из вагона. Мне было двадцать шесть лет, и я держал весь мир в руках. Так, во всяком случае, мне казалось. Только получилось иначе.

— Что произошло?

— Вы знаете, что. Это написано в досье.

Вечером того же дня в столовой в очереди я стоял за Оскаром, а сзади меня подошли два парня из соседней камеры — приземистый подонок с грудной клеткой, как бочка, по имени Харли и рыжеволосый малый по кличке Небраска.

Харли был болтун. С того дня, как нас перевели из камеры строгого режима, он терзал нас своими разговорами и не умолкал ни на минуту. Можно было только понять смысл его нытья, но не отдельные слова. За спиной я слышал сиплый елейный шепот.

— …Тоже мне, нашелся красавец… видный плотник… хитрый парень… строгое заключение… но нашел себе кореша наверху… строгает, говорят, в кабинете надсмотрщика… зарабатывает себе побыстрее освобождение под честное слово…

Я повернулся, схватил его за воротник рубашки и за ухо и ударил головой о цементную стену. Он повернулся, пытаясь схватить меня руками, но я ударил его ниже живота, потом он упал, и я два раза ударил его в лицо.

Нас отправили в камеру без ужина. Когда дверь захлопнулась, Оскар сказал:

— Что с тобой стряслось?

— Ничего.

— Ничего? По-твоему, это ничего?

— День сегодня был тяжелый. Не хотелось слушать этого выродка.

— Как ты думаешь, переведут нас назад в старую камеру?

— А тебя-то за что? Ты ничего не сделал.

— Я ничего не сделал? А кто, по-твоему, держал Небраску, пока ты дрался с его подружкой?

— Но ты ведь всегда говорил — не такой ты дурак, чтобы драться.

— Я не дурак. Но не мог же я смотреть, как тебя исцарапают ногтями до смерти.

С Оскаром мы провели в одной камере два года, пока он не начал рассказывать о себе, пока в один прекрасный день он не разговорился.

— Ты слышал о человеке, который родился с серебряной ложкой во рту? Я родился с горбушкой хлеба. У моего папаши был магазин итальянских деликатесов в Нью-Йорке на Коламбус-авеню, на западе, в районе восьмидесятых улиц.

Тогда это был район что надо. Кое у кого водилось много денег, у многих было немного, а еще больше людей жили кое-как, но все любили пожрать. Так что дела у отца шли неплохо — до сих пор помню, какой дух стоял в его лавке. Двадцать сортов салями, сорок сортов сыра, домашнее тесто, связки перца, а в бочках — маринованные овощи.

В доме работали все. Если я был не в школе, значит — сидел в магазине. А моя сестра Ада в комнатушках позади магазина готовила с матерью салаты, тесто и закуски — словом, все, чего хотели покупатели.

Отец считал, что если ты зарабатываешь деньги за счет людей, то и должен им давать все, что они хотят. «Когда покупатель спрашивает что-то, — говорил он, — есть только один ответ… Да, сэр, ну конечно же, хозяйка. Мы служим обществу, и если служим плохо, хорошо это будет делать кто-то другой». Про школу у него тоже были свои идеи. «С твоей сестрой дело обстоит иначе. Она выйдет замуж, и у нее будет своя семья. Но тебе нужно многому научиться, чтобы ты продвигался вперед. Когда учитель говорит — ты слушаешь. Неважно, нравится он тебе или нет, но он знает такие вещи, которых ты не знаешь, и ты должен их узнать».

Вот я и слушал учителей. Я лез из кожи вон, зарабатывая хорошие отметки, а остальное время вкалывал, помогая в магазине.

«Экономику — вот что нужно учить, — говаривал отец. — Узнать все про деньги. И про то, как наладить дело. Только так можно чего-то добиться». Так я и делал. Я жил дома, работал в магазине и учился в колледже. И ничего больше.

Когда я, наконец, кончил учебу летом сорок второго года, то вступил в морскую пехоту. Отец сказал, что мужчина должен драться за свою страну. И три года, как один день, я и дрался. Когда меня уволили, я чувствовал себя стариком.

Я вернулся в Нью-Йорк и первым делом, неожиданно для себя, попал в Колумбийский университет и еще работал в лавке отца. Я женился на итальянской девочке, которую знал с тех пор, как мне было шесть лет, и за два года у нас родилось двое детей. Потом я начал преподавать экономику в средней школе в Уэст-Энде. А по вечерам и в выходные работал в этом паршивом магазине.

Там и прошло почти пятнадцать лет. Меня хватило до самого 1960 года. Но в один прекрасный вечер, как-то летом, примерно через неделю после того, как мне стукнуло сорок лет, я снял фартук, взял из кассы триста долларов, вышел на улицу и на такси доехал до автобусной остановки на восьмидесятой улице. Я сел в первый же автобус-экспресс на запад и больше домой не вернулся.

— Куда ты уехал?

— Да везде пришлось побывать. Изъездил страну из конца в конец. Но в основном-то бывал на западе. Мне там нравилось. И, кстати, старался держаться подальше от городов. Любой город, где живет больше пятидесяти тысяч, для меня слишком большой. Когда мне нужны были деньги, я брался за любую работу, и хватало меня недель на шесть. Потом я начал поддавать. Пил и шлялся с девками, задирая каждого, кого только мог. А когда деньги кончались, я опять принимался за дело — понемножку работал, потом бросал. Прожив так три года, я сдружился с парой бывших заключенных. И они меня приняли. Понимаешь, они по-настоящему учили меня. Во-первых, я вообще бросил работать. Когда деньги кончались, мы раздевали пару пьяных. Или же налетали на заправочную станцию, и — ищи ветра в поле.