Кётаро Нисимура - Остров Южный Камуи

Я бесцельно расхаживал туда-сюда по коридору в напряжённом ожидании. Больные безмолвствовали, и это действовало мне на нервы. Скоро один из них умрёт. И убью его я. Мне казалось, что больные всё знают и используют молчание как оружие, разящее меня.

— Да скорее же! — не в силах больше терпеть, раздражённо крикнул я полушёпотом, ни к кому конкретно не обращаясь. И вдруг бой барабана прекратился.

Наступила тишина, и мне на мгновенье показалось, что вечерний сумрак ещё больше сгустился. Из мглы показался озарённый бледным сияньем луны юноша в маске чёрта. Маска была не гладко отполирована и тонко отделана, как деревянные маски театра Но, а вырезана грубо и неряшливо. Раскрашенная темперой в красный и зелёный цвета, маска производила отталкивающее впечатление.

Молодой человек в маске чёрта остановился перед гостиницей и, что-то воскликнув, метнул рукой перед вышедшим к нему участковым записку на кончике стрелы. Стрела вонзилась прямо у ног полицейского. В другое время я бы, наверное, всласть посмеялся над этой торжественной церемонией. Однако сейчас было не до смеха: мне казалось, что я вижу страшный сон.

Парень в маске снова скрылся во мраке. Участковый поднял стрелу, расправил привязанную к кончику бумажную полосу и показал записку каждому из больных. Ни тот, кто показывал, ни те, кто смотрели, не проронили ни единого слова. У меня было такое ощущение, что торжественная церемония всё ещё продолжается.

Наконец участковый подошёл ко мне и сказал:

— Что ж, начинайте.

— Но что вы решили? — спросил я.

Прежде чем полицейский собрался мне ответить, лежавший ближе всех к нам староста промолвил:

— Во мне нужды нет. — Голос был ужасно слаб, но звучал твёрдо. Губы его даже растянулись в улыбке, что окончательно повергло меня в смятение.

— Но так нельзя, это же глупость какая-то! — воскликнул я.

На это староста ответил:

— Так будет лучше для всех. И всех можно будет убедить, и сам я смогу себя убедить.

По его бледному лицу скользнула улыбка, когда он поднял на меня глаза.

— Почему вы так считаете? — пытаясь возразить, пробормотал я, но мне и самому было ясно, что слова мои звучат неубедительно.

В голове у меня вертелись слова вроде закона, справедливости, от которых не было сейчас никакого проку.

— Извольте начинать побыстрее, — вежливо поторопил меня староста.

Мне больше нечего было сказать. Все на этом острове сошли с ума. Или нет, пожалуй, всё здесь было слишком нормально… Я механически ввёл сыворотку всем больным исключая старосту. Никто не произнёс ни слова. Староста лежал с закрытыми глазами и шептал что-то — вероятно, слова молитвы. Когда всё было кончено, я, словно торопясь бежать отсюда, устремился прочь из гостиницы. Уже совсем скоро маленькое тело старосты должно было превратиться в труп. У меня не было сил на это смотреть. Я хотел поскорее вернуться к себе в медпункт, чтобы остаться наконец одному и напиться с тоски. Стараясь ступать потише, я вышел из рёкана на улицу. Однако стоило мне пройти несколько шагов, как ноги мои сами собой замерли на месте. Из темноты слышался смутный ропот: это жители острова, вернувшись с горы, снова образовали вокруг рёкана живую стену. Чувствуя, как толпа незаметно напирает на меня, я ретировался и снова вбежал в вестибюль гостиницы.

Люди стояли всё в той же позиции вокруг рёкана. Для чего они вернулись сюда? Может быть, чтобы удостовериться в том, что воля божья свершилась? Или, может быть, для того, чтобы проводить умирающего в последний путь, исполнить хором заупокойную песню? Тогда лучше бы им начать петь побыстрее.

Некоторое время мы с толпой неприязненно глядели друг на друга. Вернее, так казалось мне, а что эти люди видели и о чём думали на самом деле, я знать не мог. Лицо старосты уже было прикрыто белым покрывалом. Я отвёл глаза. Так что, всё кончено? Мне бы хотелось, чтобы на этом всё кончилось.

После полуночи слёг коммивояжёр, а державшийся до сих пор бодро полицейский тоже стал жаловаться на тошноту. Оба они сумели дождаться сыворотки, прибывшей на следующий день с Большой земли.

На том распространение болезни было остановлено. Вероятно, причиной вспышки эпидемии стала та злополучная чаша с сакэ, которую пустили по кругу на банкете.

Через два дня вечером состоялись похороны старосты в святилище на горе Камуи-дакэ.

Ясная погода, которая до этого держалась так долго, с утра испортилась. Влажный южный ветер шуршал в полях листвой саговых пальм и сахарного тростника, а когда начались похороны, пошёл дождь. Тело старосты, украшенное цветами гибискуса и завёрнутое в белое покрывало, несли четверо парней в масках чертей. Бормоча молитвы, они шли вверх по горной дороге. За ними тянулись остальные жители острова с сосновыми факелами в руках. Факелы шипели, когда на них попадали капли дождя.

Из окна своего медпункта я провожал взглядом длинную похоронную процессию. Участвовать в похоронах мне нисколько не хотелось.

В святилище зажгли костёр. Раздался гул барабана. Только попав на этот остров, я впервые понял, что весёлый, бодрящий бой барабана может порой звучать мрачно и уныло. Должно быть, сегодня он и собирались бить в барабан всю ночь напролёт.

Ветер усилился, и дождь бешено хлестал в оконное стекло. Я принял снотворное и улёгся спать. Без снотворного мне было не обойтись.

С трудом уснув наконец с помощью лекарства, я увидел странный сон. В этом сне какой-то бог — как он выглядел, было не разобрать — выносил мне смертный приговор. «Убейте этого человека!» — выкрикнул он, и парни, обряженные в маски чертей, бросились на меня. Спасаясь от них, я вбежал к себе в медпункт и трясущейся рукой запер стеклянную дверь на ключ. Но черти были уже тут. Они принялись яростно колотить в дверь завывая: «Выходи! Всё равно мы тебя прикончим!»

«Дон-дон-дон!» — я проснулся от того, что в стеклянную дверь кто-то стучал. Дверь звенела. На мгновение мне показалось, что сон всё ещё продолжается наяву, но то был не сон. Кто-то и в самом деле с силой колотил в стеклянную дверь.

Уже светало, и в комнате царил предутренний полумрак. Выйдя в приёмный кабинет, я рассмотрел за занавесом, прикрывавшим дверь изнутри, чей-то силуэт.

— Кто там? — крикнул я, но вместо ответа последовали новые яростные удары в дверь. Прищёлкнув языком, я отдёрнул занавес. За дверью стоял промокший до нитки коммивояжёр с иссиня-бледным лицом. Когда я открыл дверь, он судорожно схватил меня за руку и возопил дрожащим голосом:

— Доктор, спасите!

Я не понимал, что он от меня хочет, но тем не менее впустил несчастного в дом и усадил на стул. Коммивояжёр, словно тяжело больной, весь трясся мелкой дрожью.