Кётаро Нисимура - Остров Южный Камуи

Когда вернулись в гостиницу, коммивояжёр, глядя на меня испуганными мышиными глазками, сообщил, что чувствует лёгкую тошноту. Поскольку заболели директор школы, староста, хозяйка гостиницы, служанка, начальник почты и коммивояжёр, становилось очевидно, что причиной заболевания стала та чаша с сакэ, которую пустили по кругу во время банкета в мою честь. Наверное, и полицейский должен был заболеть, но они с коммивояжёром ещё вполне могли дождаться второй партии сыворотки с Большой земли.

Постаравшись успокоить коммивояжёра, я отошёл в сторону и, убедившись, что никто не видит, сделал себе инъекцию сыворотки в руку. В этот миг вместе с болью от укола в руку я почувствовал, будто меня кольнули в сердце. Я покачал головой, стараясь отогнать эту боль. В конце концов я врач. Если я свалюсь замертво, вполне возможно, что и все больные без меня погибнут. Врач здесь только один. Если так, то разве это не совершенно естественно, что я сначала ввёл сыворотку себе? Я, как старая заезженная пластинка, упорно повторял одно и то же, пытаясь себя обмануть. Но сам я прекрасно понимал, что вся эта логика гроша ломаного не стоит. Я украдкой ввёл себе сыворотку просто потому, что хотел жить и не хотел умирать. Резон здесь был только один. Теперь я, наверное, уже не умру. Однако действительно ли уже можно считать себя в безопасности, я не знал. И с Отаки не всё было ясно, и у меня самого оставалась нерешённой серьёзная этическая проблема. Я не мог определить для себя наверняка, поддался ли я искушению и соблазну зла…

Вернувшись в комнату, где находились больные, я позвал участкового и показал ему ящичек, в котором находилось всего четыре ампулы с сывороткой.

— Я не хотел никого пугать — потому и молчал. На Центральном Камуи было всего четыре порции сыворотки.

— Значит, на одного не хватает? — спросил полицейский, переменившись в лице, и ещё раз заглянул в ящичек.

— Да, — промолвил я, отведя глаза от больных. — С Большой земли пришлют ещё, но для этих пятерых будет уже поздно.

Я зачем-то взглянул на часы. Тошнота у меня прошла. Значит, уже не умру. А какой во всём этом смысл, я и сам толком не понимал.

— Что же делать, доктор? — умоляюще спросил участковый с таким выражением лица, будто он вот-вот готов был разрыдаться.

Я опять зачем-то посмотрел на часы. В стекле мелькнуло деформированное отражение моего лица.

— Сам не знаю. Больных пятеро, а сыворотки только четыре порции. Вы уж тут сами решите, кому делать укол, а кому нет. Я такое решение на себя взять не могу.

Полицейский хотел было что-то сказать, но запнулся. Исполненным отчаяния и безнадёжности взором он обвёл больных, потом посмотрел в окно. Вокруг рёкана по-прежнему живой стеной стояли жители острова.

В гостинице горел свет, но дома вокруг уже выглядели как сплошная тёмная масса — нигде не было огней. Наверное, сюда, к гостинице, пришли все до одного. Они уже несколько часов стояли вот так, не двигаясь. Сколько же они ещё будут так стоять?

Участковый погрузился в мрачное раздумье. Приблизив побледневшее лицо к изголовью старосты, он стал ему что-то шептать. Наверное, хотел получить какие-нибудь указания.

Но как староста должен был определить, кому из больных следует умереть? Вряд ли он мог это сделать путём логического умозаключения, — подумал я, сознавая, что затяжка во времени чревата для меня новыми муками совести, но участковый вдруг неожиданно быстро вернулся. К моему вящему удивлению, с лица его исчезло выражение отчаяния и беспомощности.

— Решили всё доверить воле божьей, — сказал он спокойным голосом.

Я был озадачен.

— Воле божьей?

— Воле божьей каждый доверится — каждого можно этим убедить. Другого способа нет. Всё равно наши обо всём догадаются. Так что уж лучше я поскорее… — сказал полицейский с каким-то новым чувством и вышел на улицу. Он направился прямо к толпе островитян. Похоже, собирался им всё рассказать.

Вспомнив опять про Отаки, я встревожился не на шутку. Если только она скажет, что это я занёс на остров инфекцию, они, наверное, от неожиданности удивлённо охнут, зашумят. Затаив дыхание я смотрел в окно.

Стоило полицейскому произнести несколько слов, как сразу же поднялся ропот. Как волны, ропот расходился по всей толпе. Теперь они, наверное, ворвутся в гостиницу в жажде меня растерзать, с криками: «Доктор небось сам болен! Где сыворотка?!» Чем мне тогда оправдываться?

Толпа пришла в движение, но, вместо того чтобы броситься к рёкану, все направились в сторону горы Камуи-дакэ.

Когда я спросил у вернувшегося участкового, зачем все идут к горе, он объяснил:

— Они пошли в святилище — послушать, что скажет бог.

Участковый посмотрел в сторону Камуи-дакэ.

— Вы сказали им всем, что сыворотки хватит только на четверых?

— Сказал. Мы тут на острове все как одна семья — значит, все имеют право знать. Так лучше — чтобы они знали.

Судя по тому, что ко мне не приступали с расспросами, никто, видимо, пока не догадывался, что я тоже болен, что я и есть истинный виновник эпидемии, который занёс на остров бациллы. Значит, Отаки никому не сказала? Но, с другой стороны, учитывая свойственное жителям этого острова чувство общности судьбы, было просто нереально предположить, чтобы она промолчала и ничего не сообщила землякам. Если так, выходит, что Отаки ничего не видела: я просто извожу себя ложными подозрениями, думая, что она видела.

Через некоторое время вдали на склоне горы запылал костёр. Послышался гул барабана, повторяющего одну и ту же монотонную тоскливую мелодию.

— С такими церемониями мы ведь можем вообще не успеть. Что тогда делать будем? Тогда уже никого не спасти! — горько заметил я.

Мне хотелось только одного — поскорее покончить с этим делом, которое доставляло мне одни мучения.

Однако участковый был спокоен:

— Подождём, что возвестит нам бог.

Встретившись глазами с его исполненным веры взором, я счёл за лучшее умолкнуть.

Конечно, это было глупо: сидеть и ждать, пока божество возвестит, кому из больных суждено умереть. Какой-то дикий анахронизм! Просто сумасшествие!

Но я ничего не мог поделать. И не только потому, что сам я был не в том положении, чтобы что-то предлагать. Просто, когда речь идёт о том, чтобы обречь на смерть человека, перед лицом предстоящих решительных действий все доводы разума оказываются бессильны.

Вряд ли можно решать вопрос о человеческой смерти путём подсчёта голосов при голосовании или жребием. Обречь на смерть означает акт решительный и необратимый. А если так, то, может, и впрямь тут решать богу, а не людям? Я перевёл взгляд на больных. Все пятеро лежали неподвижно, покорно ожидая решения своей участи. Однако это молчаливая покорность меня не восхищала и не умиляла. Для меня в этом было что-то скверное, даже мерзкое. Вероятно, они знали, что сыворотки не хватит и один из них должен умереть. И при этом ждут себе, как бараны, чтобы бог определил, кому жить, кому умереть. Неужели бог для них настолько всесилен и непререкаем? Что же это за бог? У меня было такое ощущение, что голова идёт кругом.