Александр Овчаренко - Три заповеди Люцифера

Костя вздохнул, поплевал на ладони и нырнул под капот. Для начала он снял и разобрал карбюратор. Потом промыл забитые осадком жиклёры, собрал карбюратор и установил на место. После коротко перекура отрегулировал зажигание, потом поменял в двигателе масло и прокачал тормоза. Николай Николаевич ничего не говорил, только изредка посматривал в сторону Кости.

Поздно вечером, когда Костя закончил профилактику «десятки», Николай Николаевич засобирался домой, но перед этим решил рассчитаться с новым помощником.

— Держи! — довольным голосом произнёс специалист по двигателям и протянул Косте пятитысячную купюру.

— Это много. — оторопел Костя и даже с испугу спрятал руки за спину.

— Будем считать, что это тебе аванс и премиальные. — улыбнулся Николай Николаевич. — Я тобой доволен! Приходи завтра, у меня работы много, отработаешь!

— Хозяин! — неожиданно жалобно заныл Костя. — А нельзя мне у Вас в гараже переночевать, а то мне на другой конец города ночью тащиться, прямо как серпом по Фаберже. Я и денег не возьму! — спохватился Костя. — Завтра придёте, проверите, и если всё будет тип-топ, тогда и рассчитаемся.

— Ладно, — после короткого раздумья решил Николай Николаевич и спрятал купюру в бумажник. — Завтра увидимся, только в гараже не кури.

— Боитесь, что гараж спалю?

— Боюсь, что ты сгоришь по дурости! Выпивка и закуска в холодильнике, можешь поужинать.

В это время снаружи гаража раздалось размеренное бормотание хорошо отрегулированного двигателя, и Николай Николаевич стал торопливо снимать комбинезон. Когда Крутояров вышел из гаража чтобы проводить хозяина, а заодно и перекурить, то увидел, как персональный водитель уважительно распахивает перед Николаем Николаевичем дверцу поблёскивающей чёрным лаком «крутой» иномарки. У Кости отвисла челюсть, а сигарета выпала из рук.

— А это…? — начал было Костя, но так и не смог сформировать вопрос.

— Это для души, — улыбнулся Николай Николаевич и кивнул в сторону гаража. — А вот это — и он ткнул пальцем в открытый салон иномарки, — это положено по работе.

И уехал, оставив Костю ломать голову над вопросом, каким боком к нему повернулась судьба на этот раз.

г. Санкт-Петербург. Лето 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина

Так уж сложилось, что в этом городе у меня нет друзей, и мысли свои и чувства я могу доверить только бумаге. Впрочем, друзей у меня не было и в Саратовской губернии, откуда я благополучно сбежал прошлым летом. Сказать по чести, я не хотел уезжать из тихого провинциального городка, коим является Саратов. Если бы не мой дар — моё проклятье, я бы до сих пор бродил по заливным волжским лугам, подставляя лицо тёплому, насыщенному горьковатым полынным запахом ветру.

Всё изменилось в один миг, когда я осознал, что я — избранный. Однако, если быть предельно честным, всё изменилось гораздо раньше: в тот день, когда я впервые услышал словосочетание «незаконно рождённый».

Батюшка мой — крупнейший в губернии помещик и скототорговец, всегда был богатым человеком. Богатство он унаследовал от отца, и после нескольких лет упорного труда, значительно приумножил его. Я сознательно не называю ни своего имени, ни имени своих родителей, так как в записках намерен быть предельно откровенным, и признаваться в ужасных вещах. Поэтому из опасения, что эти бумаги попадут в руки чужого человека, который сможет придать их огласке, я решил назваться чужим именем. Не мудрствуя лукаво, я решил стать Евгением Саратозиным, вложив в новую фамилию название моего любимого города.

Так вот, в один прекрасный день батюшка, подражая богатым соседям, а может быть, просто из барского каприза, пожелал выписать из солнечной Италии учителя, который бы обучал одичавшего в приволжских степях русского скотопромышленника музыке и хорошим светским манерам. Надо сказать, что у батюшки в те годы был неплохой баритон, и в минуты досуга он любил, перебирая гитарные струны, вполголоса напевать какой-нибудь простенький любовный романс. Уж не знаю, как и с кем договаривался батюшка, а только по весне, как только просохли дороги, в наши саратовские Палестины приехала тридцатилетняя итальянка с копной жгучих чёрных волос и миндалевидными глазами. Именно такой я запомнил свою матушку, изображённую на портрете, который на моей памяти всегда висел в гостиной. Портрет был заказан отцом у довольно известного петербургского художника. В тот год он и матушка выезжали в Санкт-Петербург, чтобы последняя могла воочию убедиться в величии Северной Пальмиры, и сравнить фонтаны Рима с водной феерией фонтанов Петергофа.

Я неоднократно замечал, как батюшка, проходя через залу, невольно замедлял шаг, и взор его с тоской всегда был обращён в сторону портрета своей прекрасной итальянской любовницы, которой, по сути, и была моя грешная матушка. Я никогда не знал материнской любви, и не могу сказать, что жалею об этом: нельзя жалеть о том, чего не знаешь! Сразу же после моего рождения моя матушка покинула пределы Российской Империи и вернулась к себе на родину. С той самой минуты, когда коляска с ней выехала за ворота усадьбы, ни я, ни мой отец больше никогда не слышали об этой удивительной женщине. Младенцем я был отдан на воспитание старой кормилице, которая заменила мне мать. Я рос в неведении своего незавидного положения, и был счастлив. Отец любил и баловал меня. Я был всегда сыт, хорошо одет, и жил на положении барчука, коим по законам Российской Империи не являлся. В семь лет отец нанял мне учителей, и я получил домашнее, но вполне приличное образование. Однажды моя старая кормилица, которая продолжала заботиться обо мне, заболела, и я, набегавшись с крестьянской детворой по окрестным лугам, пришёл на кухню и сказал, чтобы мне подали обед в мою комнату. На что замученная работой повариха Фёкла зло ответила: «Нечего по комнатам шастать! Садись за стол и жри здесь, чай, не барин»! Тогда я ничего не понял, поэтому обратился за разъяснениями к батюшке. Не знаю, что его в тот момент так разозлило, но только Фёклу по его приказу нещадно выпороли на конюшне. Немного остыв, батюшка пригласил меня в свой кабинет, где приоткрыл мне тайну моего рождения. Это и был тот злосчастный день, когда я впервые осознал словосочетание «незаконно рождённый». Эти два казённых слова были для меня как клеймо, как свидетельство моей неполноценности.

Однако я не желал оставаться человеком второго сорта, и не собирался мириться со сложившимся положением вещей. С этого момента я стал усиленно думать, как бы мне прославиться. Да-да, я не оговорился, я не ставил для себя целью совершить громкое географическое открытие или вывести формулу нового химического элемента. Я собирался стать известным всё равно каким способом, лишь бы обо мне заговорили в России, а ещё лучше — во всём мире. Тогда я не понимал того, что в этот момент ступил на путь греха, ибо гордыня есть грех. Позже я много раз задавал себе вопрос: виновен ли я? В чём моя вина? В том, что я был рождён по прихоти моих родителей вне брака? Почему с первых самостоятельных шагов я должен был доказывать обществу то, что было ясно и без доказательств. Я не был уродом или умалишённым, я был хорошо образован и обучен приличным манерам, я знал три языка, и мог с достоинством вести себя на светском рауте. Однако общество отказывалось видеть во мне равного, и не считало меня своим полезным членом. И тогда я возненавидел его. Не сразу, это не было безотчётным порывом обиженной души несчастного юноши. Моя ненависть созревала подобно отравленному плоду, питаясь моими духовными терзаниями и наливаясь ядом моих сердечных обид. Общество, подобно пресловутому Понтию Пилату, умыло руки, предоставляя мне возможность самому, побарахтавшись во всех его мерзостях, опуститься на дно и стать изгоем не только по положению, но и по сути. Меня отвергли, словно прокажённого.