Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие

«Умерли, когда мне было двенадцать лет».

— Как именно умерли?

«Ничего особенного, если, конечно, так можно сказать о смерти отца и матери. Они погибли в одночасье, оба, в крушении на железной дороге. Вы, конечно, знаете о кукуевской катастрофе? — вот в ней они и погибли».

Я вздрогнул и пристально посмотрел на Некрасова: странный он все-таки человек, раз может так спокойно — да еще и с эпитетом «ничего особенного» — говорить о смерти своих родителей при таких ужасных обстоятельствах [18]!

Вероятно, Некрасов понял, о чем я подумал, и сделал попытку оправдаться:

«Происшествие, конечно, страшное, спору нет. Но что вы хотите от ребенка? Не мог я тогда испытывать сильных чувств при мысли о смерти, какой бы она ни была. А сейчас я сам оказался в положении, которое в тысячу крат страшнее. По сравнению с ним, естественно, что смерть родителей представляется мне вполне обыденной!»

— Ладно. — Я не стал вступать в пререкания. — Давайте о том, что приключилось с вами.

«Хорошо. Но прежде — позвольте мне еще бутылочку…»

Я кивнул надзирателю, и он передал Некрасову бутылку. На этот раз Борис Семенович открыл ее самостоятельно и пить в три горла не стал. Отхлебнув немного, он зажал бутылку в ладонях и, сгорбившись к коленям, заговорил:

«Очнулся я, надо полагать, глубокой ночью: было совершенно темно, даже свет придомового фонаря едва-едва проникал в спальню… беда с этим газовым освещением! Да и качество газа, говорят, не самое лучшее. Экономят в Обществе столичного освещения… сволочи [19]!»

— Не отвлекайтесь.

«Да, конечно…» — Некрасов сделал еще глоток и снова зажал бутылку в ладонях. — «В общем, было темно, как в той пещере: свет где-то хотя и мерцал, но светло не было. Я лежал на кровати в собственной спальне, что было уже хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Очень хотелось пить. Во рту — извините за подробность — была настоящая помойка. Казалось, если я немедленно не сделаю глоток воды, то уже никогда не оправлюсь! Но вместе с тем и встать казалось невозможным: руки и ноги налились свинцовой тяжестью, в голове мутилось, тело покрылось холодной испариной… Пересилив себя, я все-таки сполз с кровати на пол и — едва ли не на четвереньках и уж точно — придерживаясь за стены — побрел в кухню, где надеялся найти сельтерской или что-то подобное. До кухни я дошел. И воду нашел. И даже успел выпить немного из наспех открытой бутылки. А дальше… всё! Дальше — случилось это !»

Борис Семенович замолчал. Его лицо побледнело. Бутылка в задрожавших руках начала мелко и быстро позвякивать о какую-то железку: возможно, о пуговицу или застежку.

— Это ? Что — это?

«Появился призрак».

— Где? Как? Откуда? — я сыпал вопросами, требуя подробностей.

«В кухне. Почти прямо передо мной. Как — не знаю… ну как появляются призраки? Откуда они появляются? Мне-то откуда знать?»

— Но что конкретно произошло? Что вы увидели?

«Я пил. И вдруг услышал покашливание…»

— Покашливание?

«Да, у себя за спиной».

— И?

«Бутылку я сразу уронил. Волосы на моей голове тоже сразу встали дыбом…»

— Вас так напугало простое покашливание?

«О, нет, господин Чулицкий! — Некрасов горько усмехнулся. — Совсем не простое! Видите ли, я сразу его узнал!»

— Ну! — я уже понял.

«Так покашливал мой дядя, когда, почему-то оказавшись у меня за спиной, желал привлечь мое внимание!»

— Дальше!

«Я медленно обернулся. Дядя стоял передо мной».

— Мертвый!

«Разумеется».

— В виде призрака?

«Да».

— То есть, не просто мертвый, не просто в виде призрака и даже не просто дядя, а то… гм… существо, которое вы якобы опознали в морге Обуховской больницы?»

«Именно».

— Вот в том самом виде?

«В том самом».

— Ага… ну, и?

Плечи Некрасова дернулись:

«Он стоял передо мной — ужасный, страшный, нечеловеческий, но в то же самое время — какой-то спокойный и даже немного насмешливый…»

— Насмешливый?

«Да».

— Подождите… — в моей голове промелькнула какая-то мысль, но я не успел за нее ухватиться. — А как вы поняли, что он — смеется?

«Не смеется, а просто… ну, просто насмешливый».

— Безмолвный?

«Да. Как человек, который молчит, но по виду которого ясно, что он над вами насмехается».

— Гм… Хорошо. А дальше?

«Он заговорил».

— Ах, даже вот как! Заговорил!

«Заговорил».

— Губы его шевелились, речь исходила от него?

Некрасов вскинул на меня удивленный взгляд:

«Что вы этим хотите сказать?» — спросил он, глядя на меня со смешанным чувством недоверия и прозрения.

— Посмотрите на меня. — Я пальцем показал на свой рот. — Даже если вы сейчас заткнете уши, вы, подобно глухому, все равно будете точно знать, говорю я или молчу. Более того: вы сможете читать по моим губам — при известной сноровке, конечно, но, полагаю, смысл вам ясен. Существуют, понятно, всякого рода «чревовещатели», но их искусство — фокус, работа, требующая долгих упражнений. Ваш дядя занимался чревовещанием?

«Никогда!»

— Ну: так шевелил он губами или нет? Вспоминайте!

Вспоминать Некрасову не пришлось — ответил он сразу:

«Конечно же, нет! Ведь это был призрак — существо нематериальное! Зачем ему шевелить губами?»

Я усмехнулся:

— Говоря иначе, вы верите в голоса?

«Ну…»

— Вам кажется абсурдным, чтобы призрак должен был шевелить губами, но вы не считаете абсурдом саму возможность разговора с чем-то бестелесным, лишенным всяких естественных приспособлений для произнесения слов — вроде того же речевого аппарата?

«Я…»

— Вы можете встать со стула?

«Зачем?»

— Давайте пройдем на кухню!

«Зачем?!»

Испуг вновь со всей очевидностью охватил Некрасова, но я продолжал настаивать:

— Поднимайтесь, Борис Семенович, поднимайтесь! Это для вашей же пользы!

Он — уже не сдерживаясь — прильнул к бутылке и, как и первую, осушил ее в несколько глотков. Отбросил бутылку в сторону и неуверенно поднялся на ноги.

— Если нужно, обопритесь об меня.

Некрасов мотнул головой:

«Не нужно… ступайте по коридору прямо».

— А вы не пойдете вперед? Не укажете мне дорогу?

Мне стало смешно. Смех проявился и в моем голосе, и это сильно задело Бориса Семеновича. Он едва снова не уселся на стул, но я его удержал, направив к выходу из гостиной. Борис Семенович обернулся на меня и строго — насколько это было возможно в его положении — произнес:

«Грешно смеяться над больным человеком!»

Где-то я уже слышал нечто подобное и поэтому чуть не прыснул уже откровенно:

— Бог с вами, Борис Семенович! — я постарался изгнать смешинки из голоса. — Я не смеюсь. А если и смеюсь, то не над вами. Что до вас, то вас мне попросту жаль!

«Жаль?» — несчастный явно тянул время, боясь выйти в коридор и отправиться в кухню.