Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие

— А когда в наследство вступили вы…

«Тогда-то и начался весь этот кошмар!»

— Давайте-ка с этого места подробнее.

Чулицкий обвел нас взглядом, в котором явно читалось торжество. Повод для торжества, очевидно, был совсем неподходящим, поэтому мы все сделали вид, что ничего не заметили. Сам же Михаил Фролович, насладившись эффектной, как он полагал, паузой, подбоченился и стал похож не столько на рассказчика произошедших с ним и другими событий, сколько на лектора перед малопросвещенной публикой. Выглядело это не слишком красиво, но зато довольно комично. Однако всё желание смеяться покинуло нас, едва начальник Сыскной полиции — мало-помалу — начал выкладывать перед нами подробности страшного дела.

— Сначала Некрасов напрягся, а потом обмяк на стуле. Его взгляд забегал по комнате, кадык на горле заходил в глотательных движениях.

«Где же она? — забормотал Некрасов. — Куда он ее поставил?»

Похоже, он искал бутылку, и я — невольно — тоже стал взглядом обшаривать комнату. А потом вспомнил, что Кузьма сегодня так и не сходил в «Эрмитаж», а значит и не принес несчастному новую порцию выпивки.

— Кузьма не приходил, — объяснил я Борису Семеновичу. — И уж не знаю теперь: придет ли…

«Вот беда…»

— Возьмите себя в руки! От похмелья еще никто не умирал [17]!

«Вы не понимаете… мне очень нужно! Я не могу говорить!»

Я нахмурился, соображая, как поступить. Происходившие с Некрасовым изменения — из бледно-серого он стал зеленым с жуткими отливами в синеву, его тело начало мелко подрагивать — пугали меня: а ну как и впрямь сердце не выдержит, и этот важный свидетель умрет прямо у меня на руках? Но с другой стороны, только дай ему выпить: пьянеют алкоголики стремительно, всякая продуктивная мысль покидает их разум, толку от них становится, как от козла молока!

«Помогите!»

И тогда я решился:

— Эй! — закричал я. — Где вас носит?

Из прихожей послышался топот ног. Появились оба надзирателя. Старший из них доложился:

«Не смели мешать, ваше высокородие!»

— Прямо через проспект — пивная лавка. Пусть кто-нибудь из вас живо сбегает. Вот деньги.

Я сунул бумажку в руку старшему, он отдал ее своему подчиненному, а тот уже развернулся и быстро затопал прочь из квартиры.

«Спасибо…» — пролепетал Некрасов. — «Но… пиво? Почему пиво?»

— Обойдетесь и пивом, — отрезал я. — И вообще: пора приводить себя в порядок! Вы что же: до конца своих дней решили топить себя в алкоголе? Ну так будьте уверены: ваши дни закончатся раньше, чем вы полагаете.

«Возможно, было бы и неплохо».

— Чепуха. Вашим несчастьям пришел конец.

«Боюсь, они только начинаются».

— С чего бы?

«Если подумать… осознать…»

— Да бросьте вы это слюнтяйство! Хватит! Я вам, конечно, сочувствую и всякое такое, но не испытывайте мое терпение: ненавижу нытиков!

Некрасов облизнул растрескавшиеся губы и ничего не ответил. Прошла минута. В прихожей вновь послышался топот, а затем в гостиную ввалился бегавший за пивом надзиратель. За один только его вид он мог бы угодить под стражу: представляю, как удивлялись прохожие, видя полицейского с пивными бутылками в руках!

— Держите. — Я принял одну из бутылок, откупорил ее и протянул Некрасову.

Борис Семенович начал пить: жадно, быстро, взахлеб. Бутылка опустела в считанные секунды.

— Полегчало? Ну, рассказывайте!

Он вновь облизнул губы: теперь уже влажные, а не растрескавшиеся. Зелень и синева начали медленно уходить с его лица. Глаза — уж извините за тавтологию — буквально на глазах из красных стали превращаться в самые обычные: в тусклом свете трудно было определить их цвет, но мне показалось, что они от природы — серые. В общем, бутылка оказалась весьма функциональной, правда, ждать от нее устойчивого эффекта не приходилось: все-таки пиво — не тот напиток, которым следует опохмеляться. Но, господа, поймите меня правильно: если я не хотел, чтобы Некрасов прямо передо мной и в считанные минуты напился до нового бесчувствия, выбирать не приходилось — только пиво и ничего крепче.

Полагаю, Некрасов и сам понимал, что испытываемое им облегчение — ненадолго. Он с тревогой посмотрел на руки надзирателя и мысленно сосчитал остававшиеся в них бутылки. Подсчет вселил в него определенную надежду, и он заговорил о деле.

«В тот вечер, когда мне сообщили о произошедшем с братом несчастье, я был и без такого известия на взводе: с самого утра всё как-то не заладилось, шло не так, вываливалось из рук. Когда мне позвонили из полиции и пригласили следующим утром явиться для опознания брата, нервы мои окончательно сдали. Я, каюсь, грешным делом напился… Нет-нет, господин Чулицкий! Не смотрите на меня так: я не был ни пьяницей, ни даже просто выпивохой — ничего подобного. Но — не сдержался. Да и как мне было сдержаться? В неделю… ладно — чуть больше — я потерял двух единственных родственников: дядю, с которым всегда был в наилучших отношениях, и двоюродного брата, пусть и не родного, говоря-то строго, но с измальства своего и потому куда более близкого мне, чем мог бы им быть даже родной!»

— Стоп! — оборвал я Некрасова. — Что значит — не родного?

«То и значит, — ответил Некрасов. — Неродной он мне по крови. Он — сын дядиной жены. От ее первого брака».

— Ах, вот оно что!

«Да, именно так».

— Ну что же: вот и еще одно объяснение произошедшему… продолжайте!

Во взгляде Некрасова появился вопрос, но я этот вопрос проигнорировал:

— Продолжайте, продолжайте: все пояснения — потом!

Он продолжил:

«В общем, напился я, причем изрядно. Крепко. Домой меня доставили… нет: приволокли — воспоминания об этом у меня отрывочные, но помню, что кто-то волок меня под руки. Позже выяснилось, что это были официант из ресторана и взятый им извозчик. Влетело мне все это в копеечку, но сожаления ко мне так и не пришли: нечто совершенно другое завладело моим разумом!»

— Еще одно уточнение, — я вновь перебил Некрасова. — Где вы жили тогда?

«Здесь же, конечно. Где же еще?»

— Так, стало быть, эту квартиру вы занимаете давно?

«Сколько себя помню».

— То есть? Вы здесь родились?

«Родиться-то, конечно, — Некрасов улыбнулся, — я родился не здесь: в деревне. Но большую часть жизни провел — и проведу, очевидно — именно в этой квартире».

— Родительская?

«Дом принадлежит моей бабушке».

— Вот как! — я обвел взглядом ужас до какой степени загаженное помещение: этот вопрос — почему домовладелец был так снисходителен к своему квартиросъемщику — тоже прояснился. — А где она сейчас?

«В деревне. Она давно уже не выезжает и в город практически не наведывается».

— Так это вы о ее деревне говорили?

«Ну, да…»

— Понятно. А что же ваши родители?