Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение

Глаза Можайского, после приключившегося с ним несчастья не знавшие ничего, кроме навечно застывшей в них жуткой улыбки, вдруг помутнели, улыбка заволоклась пеленой, почти погасла. И было это настолько удивительно, что и сам Гесс, и видевший то же самое Сушкин вздрогнули, а по их спинам пробежали мурашки.

— Вадим Арнольдович… — начал было Можайский, но голос его сорвался. — Вадим Арнольдович, дорогой…

Гесс поднялся:

— Юрий Михайлович! Если вы…

Поднялся и Можайский:

— Молчите!

Гесс застыл.

Можайский подошел к телефону:

— Алло, барышня? Сто шестьдесят девять, пожалуйста… Иван Николаевич? Да, это Можайский… да поменялось… вы только не волнуйтесь… тут вот какое дело… — голос Можайского стал твердым. — Гесс едет со мной!

Хлопот по сборам и проводов, разумеется, не было. Поздно вечером, за пару часов до того получившие в Канцелярии новые паспорта Можайский и Гесс, сопровождаемые только Сушкиным и Любимовым — уже назначенным исполняющим должность младшего помощника пристава, — явились на вокзал: к отходившему заграницу поезду.

На перроне было людно. Носильщики не уставали загружать багажный вагон и вагоны первого класса. У вагона, в котором должны были ехать Можайский и Гесс, перетоптывались, разбившись на кучки, пассажиры скромного вида. Табачный дым, смешиваясь с паром, поднимался к навесу.

— Прохладно! — поежился поручик.

— Ничего, — отозвался Сушкин, — в вагоне топят и чай подадут… или нет?

— Не знаю, — усмехнулся Можайский. — Как полагаете, Вадим Арнольдович: в нашем вагоне чай разносят?

Гесс похожим образом усмехнулся и пожал плечами:

— Вот уж не ведаю!

— Юрий Михайлович!

Поручик потянул Можайского за рукав. Сушкин отвернулся: он явно — не спрашивайте, откуда — знал, что последует дальше. Отвернулся и Гесс. Точнее, не отвернулся даже, а немного нервно отошел в сторонку и сделал вид, что роется в карманах в поисках папирос.

— Юрий Михайлович!

— Да? — Можайский, видя общее смущение, насторожился. — Что?

— Здесь… — Поручик сунул руку в карман. — В общем…

— Что? Что?

— Мы подумали…

— Да говорите же! Что еще произошло?

Можайский уже был не насторожен — встревожен. Нам достоверно неизвестно, о чем он думал в этот момент, но того, что произошло в действительности, он совершенно точно не ожидал.

Поручик достал из кармана даже на вид плотно набитый бумажник:

— Мы подумали, что вам понадобятся деньги. Венеция… э… Венеция — это так дорого!

Поручик схватил руку Можайского и сунул ему в ладонь бумажник.

Можайский, не веря своим глазам, держал ладонь — с лежавшим на ней бумажником — протянутой к поручику. Затем пальцы сжались, сжимая и бумажник. Затем бумажник был положен в карман.

Не говоря ни слова, Можайский обнял поручика и похлопал его по спине.

Со стороны паровоза послышался свисток.

— Господа, господа, — тут же засуетился кондуктор, — поезд отправляется! Прошу в вагон! Занимайте места!

Можайский и Гесс пожали Сушкину и поручику руки. Гесс первым прошел в вагон. Юрий Михайлович, уже поднявшись на ступеньку, задержался и, повернувшись к Сушкину и поручику, просто сказал:

— Прощайте, друзья!

И тоже исчез в вагоне.

Кондуктор встал в двери с фонарем в руке.

Поезд тронулся.

Минуту спустя красный хвостовой огонь ушел за изгиб перрона и рельсов и стал невидим.

— Пойдемте? — Сушкин взял поручика под руку.

— Да, пойдемте, — ответил поручик.

Оба они прошли в здание вокзала, а там — на площадь и в коляску.

Ни тот, ни другой еще понятия не имели, что и на их головы вот-вот посыплются приключения!

Как мы уже говорили, в Венеции Можайский — и Гесс, разумеется — с неприятным для себя изумлением обнаружил, что все усилия российских властей отмежеваться от возможных дипломатических затруднений в связи с незаконной деятельностью на территории иностранного государства пошли прахом: в местной газете вышла обширная публикация, посвященная и самому Можайскому, и его профессиональным занятиям, и вставшей перед ним проблемой — необходимостью осуществлять следственные мероприятия за, мягко говоря, пределами его юрисдикции. Инкогнито Можайского оказалось раскрыто, что с первых же минут обернулось настоящей катастрофой.

Во-первых, уже на Санта-Лючии [10] 10 Железнодорожный вокзал в Венеции. его, что называется, подхватили под белы рученьки, а если точнее — прямо с поезда препроводили в полицейский участок, где ему пришлось дать первые объяснения. Беседа, несмотря на внешнее радушие местных чинов, получилась весьма неприятной для обеих сторон.

Во-вторых, ему определили место жительства. Вместо скромного отеля, в котором он, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание, рассчитывал остановиться, его едва ли не силком препроводили в роскошный палаццо, где — и тоже едва ли не силком — препоручили вышколенной, но уж очень внимательной прислуге. Из этого обстоятельства вытекало совершенно ясно: отправиться куда-либо тайком не получится.

В-третьих, уже с первого же полудня дворец наводнился торговцами разного рода пошлостью, чего сам Можайский на дух не переносил. Есть категория путешествующих лиц, которым покупки дрянных сувениров и даже само общение с торговцами — обсуждение предстоящих покупок — доставляют удовольствие, но Можайский к их числу не принадлежал. Вольно или невольно — как угадать? — венецианские власти устроили ему изысканную, но оттого совсем уж изощренную пытку.

В-четвертых, его разрывали на части приглашениями. Он был засыпан карточками и записками, причем от некоторых отмахнуться было решительно невозможно. Но что еще хуже, он оказался поставлен в положение человека, обязанного давать и ответные приемы. Таким образом, то время, которое могло бы проводиться с пользой, оказывалось выброшенным на ветер!

В-пятых, не приходилось сомневаться: люди, охоту на которых замыслил Можайский, оказались предупреждены о нависшей над ними опасностью, а это означало одно из двух: либо они исчезнут, либо предпримут ответные действия… какие именно? — любой из вариантов представлялся не слишком приятным.

Получалось, что Сушкин — а именно его, как мы помним, подозревал Можайский в предоставлении информации синьору Таламини — оказал Юрию Михайловичу медвежью услугу. Полагая помочь ему в затруднительной ситуации, репортер, напротив, довел ситуацию до полного совершенства. В том смысле, что она, ситуация эта, стала совершенно отчаянной!

На фоне всего этого некоторые несомненные выгоды оказывались несущественными.

Прежде всего, необходимо отметить действия нашего консула в Венеции — действительного статского советника Сунди Ильи Анастасьевича. Поначалу он был поставлен в тупик, но едва опомнился, действовать начал так, что каналы вспенились. Именно вмешательству Ильи Анастасьевича Можайский был обязан тем, что закрытое слушание о его положении его же перспективах закончилось в его пользу, а не высылкой за пределы Италии.