Марина Юденич - Игры марионеток

Что-то еще — на ходу, в том же духе.

И вдруг:

— Ты что, киснешь здесь? Ну, скажи, киснешь?

— Кисну.

— Почему молчишь?

— У вас других проблем нет, да?

— Кроме тебя? Какие могут быт проблемы?! Может, ты в аппарат хочешь? Ну, отвечай, пойдешь ко мне в аппарат?

Боже, праведный!

Хочу ли я в аппарат?!!!

Это значит, каждый день — рядом.

Это значит — настоящая работа.

Только я не верю, что это возможно.

Дневник теперь раскрыт почти на середине.

« 11 ноября 1991 года

Просыпаться в чужом гостиничном номере — пытка, ниспосланная Всевышним всем блудницам, разменивающим на ворованное гостиничное счастье чистое золото своей любви

Я придумала эту фразу сходу — еще не проснувшись, как следует, но уже испугавшись шагов в коридоре и звяканья ключей.

Ощутив щекой тепло его плеча, и вдохнув полной грудью его дыхание. Отнюдь, не легкое дыхание эльфа. Вчерашний ресторанный ужин, и выпитое после шампанское, и выкуренные сигареты — все было в том дыхании. Но я вдохнула его жадно и радостно

Красивая придумалась фраза.

И точная.

Наказание утреннее гостиничное, тем временем, только начинается.

Продолжение будет таким.

Через несколько минут он проснется, и спросонок сладко потянется ко мне.

Но потом проснется окончательно, увидит электронное табло часиков на тумбочке, и тогда, торопливо чмокнув в меня щеку, пробормочет что-нибудь дежурное.

И сразу же — рывком — в ванную.

Оттуда выйдет уже совсем другой человек. Гладко выбритый, пахнущий дорогим одеколоном, улыбающийся и увлеченный собственным галстуком.

Мы расстанемся в холле.

Нет, он не из тех, кто стыдливо прячет глаза и старается идти на полшага впереди или сзади.

Он, конечно же, предложит подбросить меня, куда надо. Но при этом, едва заметно скользнет глазами по часам на запястье.

И я откажусь.

На улице он задержит мою руку — в своей, чуть дольше, чем следовало бы.

По крайней мере, в публичном месте.

И стремительно скроется в недрах своей блестящей черной «Волги», со значком Верховного Совета на лобовом стекле и антенной правительственной связи на крыше.

На этом утреннее наказание закончится

Она пролистала еще несколько страниц.

« 15 марта 1992

Безумное время.

Дикое напряжение, работа на износ, до полного отупения и абсолютного физического

изнеможения.

Взлеты и падения, радостный сердечный трепет и горестное опустошение души.

Работа шла неровно и нервно, нас постоянно дергали, и Главный документ складывался из каких-то сумбурных обрывков.

Все почему-то приходилось доделывать и переделывать в последнюю минуту, и сразу бежать показывать Г. и иже с ним.

Чаще всего снами теперь общается В.

Он, как мне кажется, на самом деле, не так страшен, как его малюют.

По крайней мере, выслушивает всегда до конца, причем — даже те аргументы, которые ему не по нраву.

Правда, смотрит с ленинским прищуром.

Дескать, пой ласточка, пой. Все про тебя мне давно известно.

Ну и пусть.

Г. теперь часто бывает раздражен.

И каждый раз, не знаешь, на что нарвешься — начальственный холод или неожиданная ласка.

Было и то, и другое.

И мимолетные встречи тоже.

Хотя сейчас ему — вполне понятно — не до меня.

Д., похоже, охладевает к их дружбе, и этот холодок ощутимо веет в здешних коридорах.

В приемной у Г. значительно поубавилось народу, хотя все его полномочия — пока при нем.

Я попыталась заговорить на эту тему. В конце концов, он сам учил меня, что опасность лучше встречать во всеоружии, полностью отдавая отчет в том, что может случиться с тобой в самом худшем случае.

Вышло плохо.

Хуже не было никогда.

Он кричал на меня и топал ногами.

Впрочем, он часто кричит теперь.

Но иногда, все же берет мои руки — в свои, и ласкает тонкими прохладными пальцами.

За это я прощаю ему все остальное.»

« 7 октября 1993.

Все кончилось. Все позади.

Мы победили, но радости нет.

И ничего нет.

Пусто в душе.

В душе моей гуляют холодные сквозняки, как в пустой, разоренной квартире, которую хозяева покидали в страшной спешке, оставив двери нараспашку.

Если бы это словосочетание — страшное, в своей потрясающей точности — не придумал Бунин, я бы написала сейчас, окаянные были дни.

Впрочем, я и так это написала.

Другое дело, что не стоит, наверное, слишком часто произносить их публично. Но ведь все время тащат куда-то выступать, а слов больше нет, и главное — сил нет.

Что говорить?

Ночью, едва вырвавшись из «Останкино» — там был такой ад! И понес же меня черт, в прямой эфир, за полчаса до штурма! — помчалась на Яму (, там, ораторствуя, едва не сорвала голос, а душа рвалась за Стенку (.

Г. должен был быть там, а я должна была быть рядом с ним.

Но там его не было.

Металась, обезумев по темным, пустым коридорам.

Жутко ночью в Кремле.

Почему-то поняла это только тогда — раньше не замечала.

В. приехал деловитый, подтянутый: «Государственный переворот? И кто кого переворачивает?» Откуда только брал силы шутить?

Спасибо ему, загрузил работой так, что ни на какие треволнения сил просто не осталось.

Г. появился утром.

Бледный.

Лицо неживое.

Пергаментное, желтое, страшное.

— Где ты был?

(Каюсь, забыла про приличия, но он даже не заметил)

Молился.

В. не сдержался:

— Ну вот, вашими молитвами….

Танки уже стояли на мосту….»

«11 ноября 1993

Утром села писать заявление об отставке.

Впрочем, что это я?

Отставка — удел великих, я просто клерк, правда, кремлевский, но сути это не меняет.

Оказалось, что заявление — не такая простая бумажка, как, на первый взгляд, кажется.

Что писать?

Из-за чего собственного увольняюсь?

По собственному желанию? — Нет у меня такого желания!

Нет, и все тут!

Судите!

Казните!

Тогда — что же?

По причине отставки любимого человека?

А где он, любимый человек?

Скрылся за железобетонной спиной своей постылой В. П.? Она, тупая, деревенская клуша, теперь рада.

Чему радуется, дура?

Он же умирает сейчас. Тихо, осознанно умирает, я — то знаю.

Однажды я спросила у его лучшего друга.

Сидели у меня на кухне, разговор, под коньяк струился теплый, душевный.