Марина Юденич - Игры марионеток

В его приемной, мы с Л. обрабатывали К. на предмет заключения с нами договора на правовое обслуживание их фонда.

К, впрочем, вовсе не брыкался, скорее, наоборот.

В этот момент дверь его кабинета отворилась, пропуская седого джентльмена с пышной шевелюрой и такими же пышными усами.

А следом неожиданно (для меня — неожиданно!) сам Г. появился на пороге.

Свита, доселе вольготно расположившаяся в приемной (кто — возле телевизора, кто — за компьютером и т. д.) стремительно мобилизовалась и окружила шефа плотным, трепетным кольцом.

По чистой случайности, я оказалась в самом центре этого магического круга.

Он что-то говорил кому-то по поводу своих ближайших планов.

«Еду в Дубну…. выдвигается Н.…. надо представить….»

На меня не отреагировал никак.

Просто посмотрел в упор своими круглыми глазами— буравчиками.

И не заметил.

Или не узнал.

Ничего удивительного, формально я представлена была только однажды, на какой-то «демороссовской» тусовке.

Потом просто околачивалась в его приемной — благо помощники оказались приличными людьми! — в поисках какой — ни — будь работы.

Да и кто я такая, собственно, чтобы он меня помнил?

Девушка свободной профессии.

Дипломированный, правда, юрист, и даже адвокат (ну и что?!!), барражирующий в около политических водах.

Ни с чем пирожок, как говорила когда-то моя покойная няня.

Мне стало грустно.

Да что там, грустно.

Тошно и отвратительно, как, впрочем, все последние дни. Они, к слову, были очень подстать настроению — серые, слякотные, промозглые.

Он еще что-то говорил окружающим, а потом неожиданно протянул мне руку, и, притянув к себе, поцеловал, едва коснувшись щеки тонкими холодными губами.

Свита что-то докладывала, суетясь и перебивая друг друга, но Г. не слушал.

Не выпуская моей руки, развернулся и направился к себе в кабинет.

Он перебирал мои пальцы своими, тонкими, прохладными и неожиданно сильными, стоя совсем близко.

При этом, он продолжал разговаривать с кем-то из свиты, просочившейся в кабинет.

Из комнаты отдыха вышел тот самый Н., который баллотировался в Дубне, толстый, с младенческим румянцем на плохо выбритых щеках.

Г. не выпускал моих рук.

Мы так и стояли посреди его огромного кабинета.

Царедворцы толпились у двери.

Н. вкрадчиво переступал ножками по ковру, лучезарно, как лучшей подруге, улыбался мне.

Мне было весело и чуть-чуть неловко.

Последнее, впрочем, гораздо в меньшей степени, чем следовало бы.

Н., весь мед и сахар, сказал мне: «Здрас-с-сьте!»

Я сказала ему: «Ни пуха, ни пера!»

«Да-да…» — отозвался Н. весьма рассеянно.

А прохладные пальцы Г. все скользили по моим ладоням.

Тут выяснилось, что одной рукой я сжимаю дурацкую шариковую ручку — как рисовала какие-то схемы, убеждая К., так и вцепилась в нее мертвой хваткой.

Он отнял у меня ручку, повертел ее в пальцах.

Будь она проклята, эта ручка!

Словом, отвлекся, наконец, от меня.

Дальше — сумбурно.

Он прошел в комнату отдыха, стал одеваться. Натянул плащ, нахлобучил, не взглянув в зеркало, дурацкую шляпу. И сразу стал похож на командировочного из провинции.

Я неуклюже потопталась посреди кабинета.

Потом сделала ему ручкой и сказала: «Ну, я пошла!»

Получилось фальшиво.

«Куда?» — искренне удивился он. Словно это было в порядке вещей: он уезжает — а я остаюсь в его кабинете.

Я как-то совсем уж жалко забормотала про его фонд, которому, может быть, смогу быть полезна, если, конечно, он позволит….

Он что-то ответил.

Только вот — что именно?

Не помню, хоть убей.

Как всегда, из головы вылетает самое важное.

Он уехал.

Свита проводила меня почтительно.

Подумать только!

Долго шла пешком по Калининскому проспекту.

Последний аккорд дня.

Забрела в «Москвичку» и разорилась на большущий флакон любимых «Сальвадор Дали».

Дочитав эту запись, она закрыла блокнот, но тут же, наугад открыла его на другой странице.

« 28 марта 1991 года

В фонде — скукочища.

Так разбиваются мечты — написала бы по этому поводу какая— ни— будь бойкая романистка.

Впрочем, романов я теперь не читаю, зато читаю бездну всякой тягомотины: безумные проекты по переустройству России и тому подобный шизофренический бред.

Зачем он содержит всю эту полоумную братию?

Бесполых мальчиков, невостребованных девочек.

Все, впрочем, «умны, как на подбор». А вернее — заумны. И патологически неряшливы.

Хочется вслух читать «Мойдодыра».

Других слов нет.

Зато есть постоянная работа, и, значит, средства к существованию.

Все оживает только тогда, когда появляется он.

А он появляется редко.

Звонит Л., как всегда, в панике: «Едет, встречайте…»

«Непромытые» выстраиваются на парадной мраморной лестнице. (Фонд роскошествует в богатом особняке прошлого века, неплохо сохранившимся и поныне. Несмотря ни на что.)

И все равно, он появляется неожиданно.

И стремительно.

Охранник с рацией — единственный атрибут принадлежности к Олимпу — едва поспевает следом.

«Неумытые», толпой, бросаются навстречу.

Я замираю возле колонны.

Сердце колотится в совершенном вакууме, ноги словно чужие — так бывает со мной, когда перепугаюсь смертельно.

Он, как всегда, идет мимо, и словно не замечает.

Впрочем, почему — словно?

А если он, правда, не замечает меня?

Иногда мне кажется, что он вообще ничего не замечает вокруг себя. Ни людей, ни предметы…

А если заметит, вдруг кого-то, от того только, что наткнется случайно, очень удивляется, и долго, с любопытством изучает. Разглядывает, расспрашивает, трогает руками.

Он вроде бы живет в ином времени и в других пространственных измерениях, и потому многие его не понимают, а многие — ненавидят.

Но все, без исключения — боятся.

А может, я просто придумала его таким?

Сама придумала, и сама же тихо погибаю, медленно, как в трясину, погружаясь в безнадежную и безответную любовь?

Вот он дошел до середины вестибюля и набрел на меня.

Холодное рукопожатие, прохладный поцелуй в щечку.

— Куда пропала?

— Никуда, я здесь (Рядом, только вы не хотите заметить — это, естественно, про себя)

— Как живешь без меня?

— Без вас — плохо. (Видит Бог, это святая правда!)