Дарья Дезомбре - Тайна голландских изразцов

– Да. Поэтому и пришел просить меня о помощи…

Шарнирова вдруг жалко усмехнулась и отвернулась к стене. Маша замолчала, не зная, что еще сказать, как утешить. И, чтобы не видеть трясущиеся под копеечной хлопковой кофточкой плечи, стала смотреть в окно на постепенно растворяющийся в сумерках сад – в серебряном мерцании уже угасшего, но еще не исчезнувшего окончательно в ночной темени дня даже первоцветы обрели какую-то благородную приглушенность цвета. Пели, перекликаясь, невидимые птицы.

– Спасибо, – услышала она за своей спиной и обернулась с неловкой улыбкой. – А то я уж себе напридумывала всякого. Он же не объяснил ничего. Ушел – и поминай как звали. А про сокровища его я мало что знаю – знаю только, что он деньги у одной моей подруги просил: она на квартиру копила. Я ее уговорила, обещала – сама отдам, если у него не получится. Но он вернул все до копеечки, сказал, что не понадобились.

– Так он… – нерешительно продолжила Маша, – ничего не говорил вам про изразцы?

Шарнирова покачала головой:

– Нет. Но тот человек, он, наверное, тоже ими интересовался…

– Какой человек? – вздрогнула Маша. Шарнирова пожала плечами:

– Да тот, который к Маришке клеился. То есть это она думала, что клеится. На самом деле он про Аркашино дело выведывал. А ее обещал в ресторан сводить – так она как с цепи сорвалась. Болтала без умолку: ты, Леська, не представляешь – он такой, такой! Говорила: я именно такого искала, все заграницы объездила, а он, оказывается – вон оно как, – нашим оказался! Не мальчишка, не старик какой. Спокойный, уверенный в себе, умный и – богатый. Это для нее важнее всего было.

– А как он выглядел? – напряглась Маша.

– Да не знаю, Маришка больше его костюм дорогой описывала, все успокоиться не могла. Господи! Дура-то какая!

Шарнирова опять отвернулась и всхлипнула. Маша поняла, что пора уходить, и встала со стула.

– Спасибо, что согласились со мной встретиться.

Та, не оборачиваясь, махнула рукой:

– Вам спасибо! Так я мучилась, а вы вот рассказали, как на самом деле все было-то, и полегче стало.

Она шмыгнула носом и тяжело встала, чтобы проводить Машу. А открывая дверь, вдруг сказала:

– А про Тритемия вы слыхали?

– Про Тритемия? – нахмурилась Маша. – Нет.

Шарнирова кивнула:

– А я было подумала, что, может, как-то связано…

И на вопросительный взгляд Маши продолжила:

– Это мне из полиции звонили. Сказали, на руке Аркашиной было написано. Вот тут. – Она показала на запястье. – Шариковой ручкой – была у него такая, еще со школы, привычка – чтобы не забыть.

– Что конкретно было написано? – пытаясь говорить спокойно, спросила Маша.

Но Шарнирова услышала напряжение в ее голосе, удивленно на нее взглянула:

– Да так и написано: Тритемий.

– Кто?

– Три-те-мий.

– Вы его знаете? – спросила Маша.

Шарнирова отрицательно покачала головой.

– И все?

– И все, – пожала плечами вдова.

А Маша кивнула своим мыслям и вышла за дверь.

Мертвый подозреваемый – неправильный подозреваемый. Машу не преследовал убийца, и не с убийцей она познакомилась в пригородном поезде, но это не значило, что убийцы не существовало. Более того, после разговора с первой женой Шарнирова Андрей уверился – все началось именно с него, Аркадия. С него и его мальчишечьей тяги к сокровищам, которую тот не перерос, как положено, зачитав до дыр Стивенсона. Надо было ехать в Питер, который втайне от Маши Андрей активно не любил – уж больно прихотливо в этом городе состыковались отвратный климат, болотистая местность и страшная блокадная история. Имелась, впрочем, еще одна причина, и Андрей, собираясь в Питер, озвучил ее только Раневской (приказав, чтобы блудный пес держал эту информацию в секрете): Петербург, еще не полностью разрушенный подкупными чинушами, внушал ему откровенное чувство собственной провинциальности. Он вспоминал единственный свой визит в Эрмитаж в зимние каникулы классе этак в шестом: «А теперь, дети, посмотрите налево – стиль гризайль, как вы, конечно, знаете, имитирует рельеф. Или, как вы видите в данном случае, барельеф». Маленький Андрей крутил почти наголо бритой головой – любила его мама, такую, почти солдатскую прическу на сыне, – и ему казалось, что толстая экскурсоводша с очками на цепочке, вольготно разместившимися где-то в районе живота, просто над ним стебется. Он не знал, что такое гризайль, и чем рельеф отличается от барельефа, тоже не знал. Не знал до сих пор. И не хотел, чтобы Маша видела его комплексы. А также заметила его, Андрееву, общую серость на фоне шедевров от Растрелли и Монферрана. Потому и не навестил ее у бабки. Кроме того, он был почему-то уверен в том, что Машина бабка, лишь взглянув на него, подымет удивленно свой лорнет (а представлял он ее именно с лорнетом и с высокой взбитой белопенной кичкой) и скажет что-нибудь вроде: «Внученька, как ты, конечно, видишь, этот юноша тебе не пара». И ангелочки в стилистике гризайль, украшающие – как без них? – ее изысканное жилище, уверенно кивнут, порхая: «Ой, не пара!»

Но теперь визит в Питер стал необходимостью: покойный Шарниров запросил для прибытия в Россию российскую же визу, поскольку при принятии немецкого гражданства был вынужден отказаться от всех прочих. Для получения визы Шарнирову, к счастью для Андрея, требовалось заполнить графу «место жительства», и это место оказалось не гостиницей, а домом некоего Смирнова Ильи Николаевича. Вот с этим-то Ильей Николаевичем Андрей и желал побеседовать, причем лично, поскольку тема для беседы наклевывалась серьезная и ему очень хотелось увидеть лицо собеседника.

Вот почему Андрей, клятвенно пообещав Раневской вернуться как можно скорее и – если повезет! – даже привезти ему гостинцев из Северной столицы в виде, кхм, серьезного куска мяса с костью от какой-нибудь ленобластной коровки, начал быстро собирать сумку. Раневская же, выслушав Андреевы обещания, грустно, по-бабьи, вздохнул, поднял трагические свои бровки: мол, езжай, хозяин, езжай! Только «Педигри» не забудь насыпать в миску и воды налить. Андрей потрепал его на прощанье по лобастой башке и отчалил в Шереметьево, на субботний рейс. Со Смирновым он уже созвонился, и тот сказал, что будет ожидать по домашнему адресу: улица Благодатная, дом пять.

Улица Благодатная, вопреки благостному названию, оказалась шумной и грязной. Московский проспект, на который она выходила, еще демонстрировал чистоту сталинского стиля, но когда такси с Андреем свернуло собственно на Благодатную, мимо стали проплывать вполне себе хрущевские, вовсе не торжественные здания. Отыскав нужную парадную, Андрей позвонил в домофон и поднялся на пятый этаж без лифта. Смирнов с сигаретой ждал его на лестничной площадке: тощий, длинный, с огромным носом-уточкой на сухом скуластом лице.