Валерий Фатеев - Город в законе: Магадан, триллер

Навстречу — черти тебя несут! — выныривают "Жигули". Это все. Не верю! Пронзаю такси… Обещал младшему в кино. Газ!!! Руль на себя!

Нечеловеческим усилием поднимаю переднее колесо и чувствую, как зверь подо мною отрывается от земли… превращается на миг в птицу. Легкий щелк заднего колеса по крыше "жигуленка", и я — невероятно! — приземляюсь на обе точки.

…Я сижу на обочине. Мотоцикл на боку. От него валит пар, как от заморенной лошади. Останавливается автобус. Возвращаются "Жигули". Водитель, маленький, в красной тенниске, с раззявленным от крика ртом, подбегает ко мне, зачем-то хватает за грудки и неумело тычет кулаком в лицо. Наверное, он подонок — нельзя бить в такую минуту. Но он первый человек мира, в который я вновь вернулся. Я не хочу о нем — первом — думать плохо. Я растроганно смотрю ему в глаза, и он опускает руки.

Высыпали из автобуса дети, и один, самый смелый, чем-то смахивающий на моего Ивана, с уважением спрашивает:

— Вы циркач, дядя?

Я мотаю головой. Да, я циркач. Я всю жизнь циркач, клоун, шут! Я выдумал себе страх и тешил его, тешился им. Два колеса, цепь и мотор — это же до какого идиотизма надо докатиться, чтобы всю жизнь — не мою, хрена ли моя жизнь! — на них поставить!

— Успокойся! — Рука Пантелея лежит на моем плече. — Все нормально.

Мир начинает приобретать резкость. Я с усилием разжимаю губы:

— Там… молоко.

Сержант коротко кивает. Понял, мол, приму меры.

« Тогда я поднимаюсь, так же, как моя жена час назад, пинаю мотоцикл и иду в город.

Я иду домой, не знаю к какой, но другой жизни. Но — мама моя! — как же тяжела и бесконечна эта моя дорога.

Такая беспечальная у Савелия жизнь — самому не верится, не сон ли? Хорошо еще, что покойный дед Прокофий научил явь ото сна отделять. Очень даже просто: нажми кончиком пальца на глазное яблоко и все предметы и люди вокруг, если они взаправду, двоятся.

— А сновидения, — внушал Прокофий внуку, — они у нут- рях человека гнездятся и никакого касательства к глазам, хучь ты их выколи, не имеют. Вот глянь ты, глянь на меня, ну, каково?

Савелий нажимал, глядел и убеждался. Два деда Про- кофия четырьмя руками вертели две самокрутки и пара синих дымков — столбиком подпирали крышу сарая.

— А чевой-то не ешь? — Спохватывался дед Прокофий за ужином, заметив, как прижав грязную ладошку к глазам, уставился внук на невеличкую горбушку хлеба, хрустально посверкивающую крупицами соли. И хохотал до слез, до надсадного кашля, разгадав нехитрую уловку малого.

Прокашлявшись, говорил ласково:

— Потерпи трошки, Савушка. Зиме скоро капут, солнышко, вишь, как играет. Овощ всякий, травка из земли попрет, рыбачить будем. А там и вообще жизнь наладится… Отец с госпиталя придет, тебя в школу отдадим — двухэтажную, окна — во, как в Панино.

— Нет ее в Панино, — остужал внук деда. — Немцы сожгли, забыл, что ли.

— Построим, — божился дед. — Еще лучшей сделаем, чем была.

— Да мне, — расходился он, — пяток мужиков и через месяц под крышу поставим.

Что правда, то правда. По всей округе знали столяра- краснодеревщика деда Прокофия. До войны редко какая изба не красовалась фигурными наличниками, да резными крылечками, в хату войдешь — шкафчики, столы да тумбочки хоть на выставку. Очередь была к нему не меньше, пожалуй, чем сейчас в зубопротезный.

Но главной своей славы достиг дед Прокофий все-таки через балалайку.

Кажись, хитрый ли инструмент. Фанерный коробок, да гриф — тонкий и долгий, как лебединая шея с тремя тугими струнами. Но до того ладны и певучи были балалайки Прокофия, что из далеких сел приезжали за ними. Птицами выпорхнув из рук мастера, пели его балалайки на свадьбах и вечеринках, а то и на праздничных торжественных концертах.

Над тем, кто купил бы балалайку в магазине, а не заказал у Прокофия, просто бы посмеялись. На одно лицо, унылые, светложелтые казенные изделия рядом с дедовскими выглядели как девы-перестарки перед юными невестами. Дошло до того, что с фабрики этой приехал к деду сам ее главный технолог.

Он долго ощупывал, крутил, только что на зуб не пребывал очередную дедову работу: выспрашивал, как он клей варит, да дерево доводит, а потом прямо предложил ему ехать в город. Квартира, мол, и все, как положено, сразу.

Но и дед отказался тоже сразу.

— Э-э, милок, — сказал он, — ничего ты не понял. Я же по заказу работаю = для человека. Вот приходит он, а я уже прикидываю — какие у него руки, да характер, да манера играть. Люди разные и балалайки разные, оттого у меня интерес к ним не тупится.

— А гитару или скрипку сделать можете? — спрашивал технолог.

— Гитара, — штука нехитрая, — пускался в рассуждения дед. — Грудь у ей большая, настроить на любой голос можно. И не капризная, по этой же причине к дереву. А вот скрипка, скрипка… она особых хитростей требует. Но не было заказов, не было… не идет она в нашей местности. Как мандолина, кстати.

Гость уехал, намереваясь твердо перестроить фабрику на выпуск гитар, скрипок и мандолин исключительно, а деду, чтоб секреты его не пропали, пообещал подослать учеников.

Но приспел сорок первый и фабрику перестроили на выпуск ящиков для мин и снарядов, а дед Прокофий на фронт ушел вместе со своими тремя сынами.

После тяжелой контузии под Майкопом деда списали подчистую и на него-то оставила тогда дочь трехлетнего Савушку и на смертном ее одре поклялся дед Прокофий, что будет жить до тех пор, пока Савушка на ноги не встанет.

На отца к тому времени пришла уже похоронная бумага.

Но бумаге этой дед Прокофий не поверил, как не поверил и таким же извещениям о своих сыновьях. И Савушке пока ничего не говорил, благо еще гремела война, правда уже не на западе, а наоборот — на востоке, с японцами.

И надо же — по дедову сбылось. В сорок шестом вернулся отец. Без орденов, без трофеев, зато костыли — лакированные, кожей обитые — ни у кого в деревне таких нет! — привез.

Жалко, что недолго на них проходил. Маленькую, на год всего, дала ему отсрочку военная смерть.

А Савушка уже в школу пошел. Какой там двухэтажную — в колхозном правлении отгородили досками две комнаты, вот и вся школа. Но все равно — школа. И у деда заказы появились, и смотри-к, наладилась жизнь. Как солнышко тогда засветилось в душе Савушки и с каждым днем все теплее и светлее от него становилось. Не обходилось, понятное дело, и без тучек, но это так — тучка. Дунуло ветром и нет ее.

…Давно уже и деда нет, успокоился за деревянной оградкой кладбища рядом с дочерью — сдержал слово, до шестнадцати лет внука дотянул, и теперь солнышко Савушки- но не гаснет, а наоборот, ярче разгорается,

Вот квартира хорошая в совхозном доме, карапуз Тима носится маленьким вихрем по дорожкам и жена Лена — высокая, красивая, вообще одна такая в мире, хлопочет, накрывая на стол. Вот столярка его с деловитым гулом станков, запахом смолы, дерева, обитая серпантином стружек, наполненная голосами друзей и товарищей.