Жорж Сименон - Вдова Кудер

Она ничего не спросила. Видимо, боялась его.

— Я могу позвонить?

Он улыбнулся, сообразив, что она знает, что он убийца, и вошел в кабину.

— Алло!.. Это квартира доктора Физоля? Доктор Физоль? Я хотел бы… Да… К госпоже Кудер… К вдове Кудер. Это в Ге-ле-Сонуа. Алло! Ах, вы знаете? Да, я полагаю, что весьма срочно.

Заодно он купил сигарет и при выходе заметил тех же ребятишек, шедших в школу, которых он обогнал еще у канала.

На обратном пути он надеялся увидеть Фелицию, но у порога, не обращая внимания на мелкий дождик, сидел лишь старый Кудер в кепке. Его поза наводила на мысль о собаке, которую привязали к двери и за которой иногда приглядывают, чтобы не убежала.

— Жан, он приедет? Ты ему хорошо объяснил, где это? Тебе нужно подоить коров. Они беспрерывно мычат.

— Ну конечно. Не беспокойтесь.

— Да, и прислушивайся почаще. Я ведь могу позвать. Что-то мне сегодня хуже.

Он развел огонь, чтобы приготовить кофе, и подумал, что понимает настроение тысяч, сотен тысяч женщин, которым приходится рано вставать, когда еще весь дом спит, суетиться в кухне, отчищать печку и добавлять в нее немного керосина, чтобы уголь быстрее разгорелся.

Он поступил точно так же, и одновременно с разгоревшимся в печке голубым пламенем в кухне распространился приятный аромат. Он покрутил кофейную мельницу; в его душе было почти так же пусто, как в доме.

Наверху Тати иногда ворочалась в постели. Он принес ей чашку кофе.

— Ты думаешь, мне можно? Посмотри на меня. Тебе не кажется, что я все время распухаю? И поторопись подоить коров, Жан.

Он уселся на трехногую табуретку старика. Хвост коровы ему мешал, и ему захотелось его привязать, но он не нашел веревки. Под копытами лежал теплый навоз. Коровы обернулись на него с удивлением.

Что теперь делать с ними после дойки? Наверное, они хотят есть.

— Жан! Жан! Поднимись на минутку.

Он знал, что она прислушивается ко всем шумам, следит за ним по звукам, которые сопровождают все его передвижения.

— Возьми в сарае колышки, они около старой двуколки. Там же цепи. Я не помню, где деревянный молоток, но он должен лежать где-то рядом. Открой ворота. Коровы сами пойдут на лужайку, через мост. Ты привяжи каждую из них к колышкам и оставь достаточно длинную цепь.

Задание было сложное и произвело на него впечатление. Неужели эти огромные животные с неподвижными глазами будут ему повиноваться? На всякий случай он взял в кухне палку. Посмотрел в сторону домика под черепичной крышей, где по-прежнему сидел старик, надеясь, что тот инстинктивно придет на помощь.

Он чувствовал себя неловко. Трава была мокрой, а он забыл надеть сабо.

— Иди сюда, коровенка. Не бойся. Что ты смотришь на меня, как бакалейщица сегодня утром?

Он подумал, что Фелиция смотрит на него из-за занавески и, возможно, посмеивается над ним. Когда он вернулся домой с молотком в руке, доктор, маленький худой человек в очках, тщетно стучал в дверь.

— Там никого нет? — спросил он с досадой.

— Там Тати. А я отводил коров на лужайку.

Доктору, видимо, не понравился устоявшийся запах кухни, и он молча поставил саквояж на стол.

— У вас есть кипяток?

Он неторопливо и тщательно намылил руки и потом безнадежно долго вытирал их.

— Где она?

Ни одного лишнего слова. Он неодобрительно посмотрел на всю окружающую обстановку, на скрипящую лестницу, на комнату Тати и на саму вдову, со страхом ожидавшую его появления.

— Нельзя ли дать больше света?

— Я могу зажечь керосиновую лампу или свечу, — сказал Жан. — Здесь нет электричества.

— Откройте окно.

И поскольку Жан остановился у изголовья кровати, добавил:

— А вы чего здесь ждете?

Уж не тот ли это был врач, у которого муж Билли провел воскресное утро?

Жан спустился покормить кур и кроликов. Чтобы срезать травы, ему пришлось пройти в глубь сада, откуда он слышал доносившиеся из окна стоны и жалобные вздохи. Вернувшись, он уже не услышал никаких звуков. Окно на втором этаже было по-прежнему открыто. Его удивила эта тишина, и вдруг он услышал шум отъезжавшего автомобиля.

— Ты здесь, Жан?

Когда он подошел к ней, она сказала:

— Бедный Жан! Я все думаю, как ты справишься. Кажется, мне придется пролежать не меньше недели.

— Что он нашел у вас?

— Он не сказал… Оставил рецепт на столе… Он хотел знать, как это произошло. Я сказала, что упала, спускаясь в погреб, и наткнулась на бутылку. Ты покормил кур? Кудера не видел, когда ходил в деревню?

— Он сидел на пороге дома…

— Они его стерегут! — злорадно произнесла она. — Понимают, что, если хоть на минуту выпустят его из виду, он вернется сюда… И все-таки он вернется! Я его знаю! Что касается рецепта… Слушай… Ты сходишь на шоссе… Когда будет проходить автобус, отдашь рецепт и деньги водителю. Возьми сто франков в супнице. Если бы ты сам поехал в Сент-Аман, мне было бы неспокойно… одной в доме.

Теперь, после визита врача, ее огромная голова пугала его меньше.

— Послушай, Жан! Они ведь наверняка видели, как врач выходил из дома. Теперь они гадают, что я ему сказала. Да если бы я захотела, я могла бы отправить их за решетку. Но я сделаю по-другому. Вот увидишь.

— Что увижу?

— Что они сделают. Не стоит им говорить. Наоборот! Пусть мучаются от страха. Только привяжи коров чуть подальше.

Он подождал, пока опустят мост после баржи, прошедшей мимо него; на палубе вязала женщина, укрыв от дождя спину мешком.

С этого момента все пространство как бы состояло из одинаковых теплых, бархатных, вкусных крупинок. Пожалуй, даже время, как и трудно различимые капли дождя, накрывало людей и все вокруг.

Фелиция стояла около деда. Она заметила Жана, и тот обратил внимание, что она провожает его глазами. Он забыл молоток и вынужден был вернуться за ним. Он отвел коров чуть дальше, подумав, что к концу дня они окажутся около кирпичного заводика.

Эжен же около шлюза разговаривал со шлюзовщиком, причем оба тоже смотрели в его сторону.

Эжен целыми днями почти ничего не делал. Его обязанности охранника были скорее фиктивными. Но он относился к себе более чем серьезно. В деревенском бистро он обычно говорил громко, стучал кулаком по столу, оглядывая всех присутствующих огромными глазами, казалось говорившими: «Кто считает иначе? Кто не согласен со мной, Эженом Торде, а?»

С утра его зрачки загорались от вина. Он сурово обращался со своими женщинами, как он любил говорить, — с Франсуазой и Фелицией. Садясь, он требовал:

— Принесите мне мою трубку.

Говорил тоном человека, много поработавшего и сгибающегося под тяжестью непосильных обязанностей, которому все должны помогать и оберегать от излишних усилий. Ему обычно было на все плевать. И он часто безадресно повторял: