Нина Васина - Правило крысолова

— И с элементами насилия! — тут же подхватывает Лом.

— Да, с элементами насилия, нужны для расслабляющих пауз на научной конференции. Тогда, конечно, твоя идея с этим тараканом и осой…

— Гениально?

— Ладно, я этого еще не видела, но по описанию…

— Гениально! — давит Лом.

— Хорошо, по описанию — гениально, — сдаюсь я.

— Сегодня — суббота, — сообщает удовлетворенный Лом.

— Суббота.

— И что ты делаешь в четыре часа вечера в субботу?

— Как всегда. Пирожки с клубникой и апельсинами.

— То есть ты на посту.

— Да. Я на посту. Мой любовник смотрит по телевизору футбол, а я пеку пирожки.

— Извини, конечно, за вопрос, но это тот самый мужчина?..

— Тот самый, который был у меня в прошлую субботу, и в позапрошлую, и год назад.

— Фу-у-у, — с облегчением вздыхает Лом. — Значит, беспокоиться не о чем?

— Ты давишь на психику. Вечером в субботу, пока я бездарно провожу время, разговаривая с тобой по телефону, а мой любовник…

— Смотрит по телевизору футбол, — подхватывает Лом. — Не подумай ничего плохого, просто я хотел удостовериться, что после восьми вечера ты будешь свободна. Ты не забыла? Я привожу парочку Мучачос к полдесятому.

Лом привозит Мучачос “на студию”, то есть к себе домой, и мы снимаем двадцать первую серию эротического сериала “Когти страсти”. Потом до утра Лом монтирует и подрабатывает материал, а я в воскресенье отвожу кошачью парочку домой и плачу хозяйке за их актерские и сексуальные дарования. Продать беспородных короткошерстных Мучачос хозяйка отказалась категорически, хотя последнее предложение от пожилой пары — наших постоянных заказчиков — позволило бы ей купить десяток разных котят с самыми зашибенными родословными. Я не обижаюсь на Лома за его вопросы. Я совершенно буднично сообщаю:

— Он, как всегда, уйдет домой к жене и детям не позже девяти.

— Извини, конечно, это не мое дело, но давно хотел дать тебе один совет.

— Только один? Неужели?

Я представляю пухлую физиономию Лома в завихрении кудряшек неопределенного цвета, его глаза за стеклами круглых очков, нос картошкой, сочный, вечно потрескавшийся рот, всегда чуть приоткрытый на букве “о”, всегда готовый выдать множество советов, идей и самых невероятных предположений. И наконец-то изнутри к горлу накатывает раздражение уже готовым криком.

— Пирожки, — самодовольно замечает Лом. — Я обожаю твои пирожки, но вот мужчина, который имеет кухонную жену…

Я медленно кладу трубку телефона и задумчиво смотрю сквозь стекло духовки на вспучившиеся нежно-желтые пирожки. Иду в комнату и спрашиваю у своего мужчины, не принести ли ему горяченьких? Нет, я-то совершенно уверена в невероятном, экзотическом, восхитительном и сугубо индивидуальном вкусе моих пирожков, поэтому никогда не спрашивала, хочет ли он их попробовать, а просто приносила, затаив дыхание над тарелкой с парком.

— Спасибо, котенок, я не голодный. — Он притягивает меня к себе и сажает на колени, склонившись набок, потому что теперь я загораживаю экран. — И знаешь, я не очень люблю сладкое. С мясом там или капустой, это да, а повидло…

— Клубника с апельсинами, — автоматически замечаю я, не обнаружив в себе никакого расстройства от его замечания. — Всегда — клубника с апельсинами. Я их пеку тебе уже второй год. Со дня нашего первого свидания.

— Что? А, конечно, клубника с апельсинами. Но больше всего я люблю знаешь что?

— Что? — Я заторможено смотрю в телевизор на толпу мужиков, которые с безумными напряженными лицами, сгрудившись кучей, дерутся ногами за один мяч в заляпанных грязью трусах и рубашках, с написанными на спинах фамилиями (почему-то эти надписи вызывают у меня ощущение тюрьмы, детского сада и дурдома одновременно).

— Больше всего я люблю тебя, котенок.

Меня. Меня, присыпанную сахарной пудрой, обложенную дольками апельсина и давлеными клубничинами, обмазанную перекрученным в мясорубке лимоном с сахаром и взбитым белком. Запеченную под душистым одеялом сдобного теста. Я вскакиваю и несусь на кухню вынуть противень.

В восемь пятнадцать после душа, бокала вина и нескольких затяжек сигареты мужчина, лежащий рядом со мной на ковре в подушках и фантастически неузнаваемый в слабом свете свечи, интересуется, как обычно, что у меня новенького.

— Мою тетушку Ханну и ее четвертого мужа убил маньяк.

— Почему именно маньяк? — Я чувствую, что он улыбается, прерывая улыбку затяжкой.

— Ну, сам посуди. Он отрезал им обоим головы и кисти рук. Посадил в автомобиль. Причем мужа посадил за руль, а Латов никогда сам не водил.

Мужчина рядом косится на меня, но все еще продолжает улыбаться.

— Бабушка повезла меня на опознание тела.

— В прошлую субботу, я помню, ты тоже ездила с бабушкой в морг. Почему бы вам для разнообразия не посещать иногда театр или филармонию?

— Точно. Последнее время бабушка вдруг страшно озаботилась похоронами своих друзей детства и юности. Но обычно я только помогала ей довезти вещи, оформить какие-то бумаги. А тут, представляешь, мы пришли опознавать, а вроде как…

— Жизнь у тебя просто кипит, — потягивается мой любимый, встает и надевает часы. Он всегда сначала надевает часы, а потом все остальное. — А у меня скука, как всегда, и полный беспросвет.

Через десять минут у дверей он берет мое в лицо в ладони, всматривается напоследок, целует в нос и интересуется:

— А если серьезно? Что-то ты грустная и задумчивая.

Я вздыхаю, отвожу его ладони, верчу болтающуюся пуговицу, полуоторванную, вторую сверху на пиджаке и монотонно повторяю:

— Мою тетушку Ханну и ее четвертого мужа…

Пирожки, захлебываясь от восторга и обильного слюноотделения, съел ночью Лом в перерывах между съемками.

Я открываю глаза и вижу над собой лицо бабушки. Она стоит, наклонившись, и для устойчивости упирается руками в согнутые колени. Пахнет мхом и прелыми листьями. Спине холодно и мокро. Я вспоминаю, что свалилась от ужаса прямо в лужу у бочки под водостоком. Рядом со мной по стене веранды сплошным ковром вьется багрово-сентябрьский дикий виноград.

— Все собрались и ждут только тебя уже полтора часа. Вставай, хватит валяться, — приказывает бабушка.

Встаю, взявшись за края переполненной бочки. На темной поверхности воды, распластавшись и уже еле двигая уставшим телом, плавает полудохлая лягушка. Я подхватываю ее ладонью снизу за брюшко, опускаю на землю, быстро осматриваюсь, отжимая свою капающую короткую косицу. Пакета нигде нет. Он точно стоял вот здесь, на лавочке, не могло же мне это просто почудиться! Он мог упасть на траву вместе со мной. Но его нигде нет.

— А ты не видела… — Пошатываясь и отлепив от спины мокрую насквозь ветровку, я неопределенно провожу рукой вокруг.