Виктор Пронин - Смерть в своей постели

Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.

В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.

Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.

— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!

Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.

— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.

— Нет, он сам… Вернее, мне показалось, что ему помогли.

— Показалось?

— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной…

— Остановись. — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?

— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.

— Это и есть личный бомж Объячева?

— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.

— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.

— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы, и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.

— Так и будешь раскачиваться?

— Я, Паша, для тебя уже неживой, да? Уже покойник?

— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.

— Убийство.

— Или самоубийство?

— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.

— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?

— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.

— Зачем? Вам не хватило?

— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.

— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.

— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью…

— Он знал, что умрет?

— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.

— Не забуду, — заверил Пафнутьев.

— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.

— Что же он все-таки сказал?

— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова… Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.

— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?

— Сказал.

— Зачем он побежал в дом?

— Не знаю, Паша.

— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят, и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат. — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.

— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.

— А я — тобой.

— Не может быть?!

— И у меня есть для этого основания.

— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.

— Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!

— Я имел в виду…

— Ты был прав. Крови действительно было маловато.

— Хочешь сказать…

— Как, по-твоему, был убит Объячев?

— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском…

— Он стрелял в труп.

— Не понял?

— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.

— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!

— Эксперт сказал.

— Как же на самом деле убили Объячева?

— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки… Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

— Есть соображения.

— Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается… У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет…

— А это можно увидеть ночью?

— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

— Если человек выстрелил в труп… Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.