Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле

Наступил рассвет. Я лежала с открытыми глазами, смотрела, как утро постепенно просачивается в мою комнату, и думала: «Нет, это не просто глупая шутка, которую сыграл со мной шофер грузовой машины, случайно встретившийся мне, это какой-то заговор против меня. Не знаю, для какой гнусной цели, но кому-то необходимо доказать, что в субботу на рассвете я была на шоссе Макон — Аваллон. И этот кто-то воспользовался не только моим телефоном, но и моим именем и, одевшись так же, как я — белый костюм, темные очки, — выдал себя за Дани Лонго. Все, кто уверяли, что видели меня, говорили правду. Они действительно видели, но не меня, а другую женщину, в другой машине, которая…»

Я лихорадочно пыталась нащупать следующее звено цепи, но цепь обрывалась…

Я вскочила на кровати и чуть не закричала. Это — безумие. НИКАКОГО ЗАГОВОРА НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ. Как бы я себя ни утешала, но никто не смог бы, если он не обладает какими-то сверхъестественными способностями, заранее связать меня телефонограммой с каким-то неизвестным, которого потом, почти через двое суток, где-то у черта на рогах, в сотнях километров от моего дома, мертвым засунут мне в машину. Тем более никто не мог заранее предложить какой-то женщине на одном из отрезков Шестого шоссе выдавать себя за меня, Дани Лонго, за двенадцать, а может, даже за пятнадцать часов до того, как я там появлюсь. Никто, никто на свете не мог знать в пятницу, в шесть часов пятьдесят пять минут да и в субботу на рассвете, что на меня найдет такое безрассудство и я, как идиотка, угоню машину шефа и поэтому действительно буду ехать вечером по Шестому шоссе в сторону моря. Никто. Я сама этого не знала.

Я говорила себе: «Подожди, подожди, подумай еще, этому наверняка есть — должно быть! — какое-то объяснение». Но его не было. Самое страшное заключалось в том — у меня голова шла кругом от ужаса — что я сама еще не знала, что поеду. Значит, все началось помимо меня и вообще помимо кого бы то ни было, ни одно человеческое существо не могло послать эту телеграмму, не могло выдать себя за Дани Лонго. Остается только думать, что еще за сутки до того, как я неожиданно для себя решила воспользоваться «тендербердом», на меня пал жребий, и какая-то сверхъестественная сила подчинила меня своей воле, и вообще весь мир обезумел.

Остановили свой выбор на мне. Подчинили своей воле. Кто-то, кто неожиданно оказался за моей спиной, искалечил мне руку. Она болит. Болит и под ложечкой, в том месте, куда ударил меня Филипп. Это — наказание. Наказание за моего сына, который четыре года назад, в Цюрихе, был убит еще до того, как появился на свет. Кто-то бдительный и беспощадный преследует меня из иного мира, преследует, не давая ни минуты передышки.

Понедельник, тринадцатое июля. Утро.

Цветочки на обоях в моей комнате. Голубые с красными тычинками. Грязная повязка на руке. Часы на правой руке тикают у самого уха. Из-под простыни торчат мои голые ноги. Я спускаю их на горячий коврик, как раз на то место, куда бьет солнце. Под моим окном, в бассейне, две светловолосые девушки плывут рядом, широко и бесшумно взмахивая руками. Сквозь неподвижные листья пальм виднеются раскаленное небо и море, то самое море, которое я так мечтала увидеть. Все такое ясное, светлое.

Я нашла на умывальнике кусочек рекламного мыла и выстирала белье, которое сняла с себя накануне. Чем пахло мыло? Теперь уже не помню. Как не помню и того, что я пережила в это утро. Некоторые детали вдруг отчетливо всплывают в моей памяти, остальное навеки ушло. А может быть, и эти отчетливые воспоминания — плод моей фантазии? Теперь-то я знаю, что безумие именно в этом и состоит, в точных подробностях — голубые цветочки с красными тычинками, грязная повязка, солнце среди пальм — во множестве четких деталей, которые не связаны между собой и ни к чему не приводят.

Я могла бы провести в этом номере весь день, а потом еще один и еще один, не сходя с места, до тех пор, пока не исчезло бы все, и ребенок, и кровь, и не нужно было бы лгать самой себе.

Время от времени со мной разговаривала Мамуля. Это она заставила меня заказать кофе в номер, она заботилась обо мне, она говорила за меня моими устами по телефону, она словно вселялась в меня. Это она сказала мне: «Дани, Дани, очнись, посмотри, что с тобой стало». Я взглянула на себя в зеркало над умывальником. Я старалась прочесть, что кроется за моим взглядом, понять, что за тайна скрыта в моей голове, в моей душе, тайна, которая бьется, как птица, попавшая в неволю.

Потом я выпила две чашки черного кофе, приняла холодный душ, и мне стало легче. Время — лучший лекарь. Надо только переждать, как подводная лодка, уйти под воду, и потом я снова услышу голос Мамули. Что-то во мне словно погружается в глубокий сон, и я на некоторое время успокаиваюсь. Да, мне становится легче.

Я надела белый костюм, темные очки, перевязала руку мокрым бинтом. Когда я искала в сумочке гребенку, я обнаружила, что Филипп, покидая меня во второй раз, забрал мои деньги. И конверт и кошелек были пусты.

Я не помню, чтобы пропажа огорчила меня. В конце концов его поступок естественней, это я могу легко объяснить. Мало того, если бы Филипп остался со мной, я все равно бы отдала ему деньги. У него не было ни су, и я рада за него. А теперь пусть убирается к черту.

К тому же, поскольку до этого ни одна мысль, кроме как мысль о том, что мне делать — идти ли в полицию и во всем сознаться, или же броситься в море, — не приходила мне в голову, то кража Филиппа даже помогла мне, действительно помогла. Я подумала, что прежде всего мне нужно отыскать отделение Национального банка и получить деньги по чеку. Мамуля сказала: «Это разумнее, чем сидеть в номере и терзаться. Благословляю тебя».

Я спустилась в холл, спросила у администратора, как проехать в отделение банка, и предупредила, что оставляю номер за собой. «Тендерберд» был на том же месте в саду, где я его поставила, раскаленный от солнца, и я обругала себя за то, что не отвела его в тень, но, сев за руль, однако, не почувствовала запаха, которого так боялась. Я изо всех сил старалась не думать о том, во что должен превратиться в такую жару труп человека, убитого около трех суток назад. Я привыкла подавлять свои мысли. Сколько я себя помню, мне всегда приходилось бороться против какой-нибудь ужасной картины, которую рисовало мне мое воображение. Моя рыдающая мать, которой сбривают волосы, за несколько минут до того, как она выбросилась на улицу с третьего этажа; ее распростертое на тротуаре тело. Кричащий под вагоном внезапно тронувшегося товарного состава отец. И я твержу себе: хватит, остановись, дуреха…

Всюду солнце. Я поставила машину на теневой стороне главной улицы Касси, которая вела на пристань. Я опустила верх машины, чтобы ветер развеял дурной запах и мои страшные сновидения. В банке, куда я вошла, было чисто и спокойно. Мне сказали, что я могу получить со своего счета в Париже семьсот пятьдесят франков, но так как я уже потратилась в Фонтенбло, то взяла всего пятьсот франков. Мамуля сказала мне: «Возьми все, что можно, эти деньги пропадут, беги за границу, исчезни». Но я ее не послушалась.