Анна Данилова - Убийство в соль минор

Маша обвила его шею руками, прижалась к нему, зашептала:

— Что-то мне стремно здесь, Еремыч.

Он поцеловал ее в лоб, взял за руку, и они по-шли к лестнице.

— Все будет хорошо, Сол… мммм… Маша, — донеслось до меня.

Я еще какое-то время стоял в холле, оглушенный биением сердца. Соль. Эта «соль» просто въелась, проникла в жизнь Еремы, стала его частью, Еремы, о котором я тоже почти ничего не знал. Они двое — люди, решительно перешагнувшие грань, отделявшую их прежнюю жизнь преступников от жизни обычных, нормальных, чистых от чужой крови людей, пытались приспособиться к последней, и у них это получалось. Деньги помогали подниматься им наверх, ступень за ступенью.

Неужели это правда, то, о чем он мне рассказал? О том, что Валентина не знает, как порвать со мной, что она стала тяготиться мной, что я превратился для нее в обузу? И это после всего, что мы с ней пережили вместе? Да, безусловно, она многим пожертвовала ради меня, она изменила в первую очередь себе. И это ее желание быть вхожей в круг музыкантов, составляющих мое окружение, не было ли лукавством с ее стороны, и основной причиной ее желания самосовершенствования был все-таки я, ей важно было дотянуться до меня?

Но что в этом плохого? Мы полюбили друг друга, нам было хорошо вместе. Или же хорошо было только мне? Зачем Ерема рассказал мне все это, зачем разбередил душу, дал почувствовать себя законченным эгоистом?

За мной пришла Валентина.

— Они уходят, — прошептала она, — надо бы проводить. Ты куда делся? Все нормально?

— Да, абсолютно все, за исключением того, что я попытался отговорить Ерему от этого скоропалительного брака. По-моему, у него крыша поехала.

— Ну и пусть себе едет! — весело отмахнулась Валя. — Это его жизнь. Не так давно у меня крышу сорвало, когда я увидела тебя первый раз. Теперь его очередь… или… — она нахмурилась и посмотрела мне в глаза, — …твоя?

Вайс с женой и свояченицей были уже одеты, стояли в гостиной, о чем-то тихо переговариваясь.

— Спасибо тебе, милочка, за теплый прием, все было так замечательно, душевно. — Ирина Вайс обняла Валентину, потом повернулась ко мне: — Я ужасно рада, что мы теперь породнились. Кто бы подумал! Чудесно! Приходите к нам запросто и приезжайте, прилетайте. Я написала все наши телефоны, адреса, почту, скайп. Когда будете в Германии, остановитесь у нас, дом большой, места всем хватит.

Я поцеловал руку Ирине, потом Ларисе Альбертовне. С Вайсом мы пожали друг другу руки, обнялись.

— Ну, с богом! Желаю тебе удачи, Сережа! И спасибо за Валю. Ты уж береги ее, она — наше сокровище! И обязательно, буквально на днях, соберемся уже у нас, познакомим вас с Петей и Лилечкой.

Потом он склонился к самому моему уху:

— Я все про Риту. В голове не укладывается. Сообщи, когда можно будет забрать тело, я все хлопоты по похоронам беру на себя. И это даже не обсуждается.

Он судорожно вздохнул, подхватил жену под руку, и вся компания двинулась к выходу.

Когда мы остались одни, я попросил Валентину сесть за стол, налил ей вина.

— Как помидоры?

— Очень вкусные, — устало улыбнулась она. — Знаешь, мне кажется, что все это — какой-то сон. Вайсы, Маша, Ерема. События разворачиваются так стремительно, что мне даже страшно.

— Ты любишь меня? — спросил я.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Ерема заявил, что ты не знаешь, как сказать мне о том, что намерена уехать, порвать со мной, — выпалил я и зажмурился, как последний трус. Потом открыл глаза. Валя моя взяла последний помидор, надкусила его и принялась с удовольствием пить сок! Я видел, как под тонкой кожей мышцы ее горла совершают глотательные движения. Губы ее причмокивали, а глаза были закрыты от удовольствия.

Кажется, она не слышала моего вопроса.

— Эта горилла залезла в мой ноут, — наконец произнесла она. — Да, это правда. Я хотела освободить тебя от своего присутствия, от своей опеки. Подумала вдруг, что ты не любишь меня. Так…

— Ты серьезно? Хотела меня бросить?

— Ерема считает, что я купила тебя.

— И ты вот так взяла бы и уехала?

По щекам Валентины покатились крупные слезы. Она разрыдалась.

— Сережа, я запуталась. Я совсем запуталась. Я не уверена, что нужна тебе, понимаешь? Сейчас, когда у тебя все хорошо, когда ты можешь обойтись без меня, ты, быть может, найдешь себе подругу из музыкантов, понимаешь? У меня ничего не получается. Я — не музыкант, не пианистка и даже не скрипачка! Я только еще начинаю кое-что понимать в искусстве, но не чувствую в себе тяги к музыке. Меня заводит запах красок, вот. У меня голова кружится от счастья, когда я мысленно начинаю рисовать картины. Я потому и открыла свою галерею. Да, не смейся, вот такая я странная. Мне хочется купить краски, кисти, холсты, я не знаю, бумагу, но я боюсь начинать, мне даже стыдно! Это как первый раз увидеть море и бояться в него войти, понимаешь? И я боялась тебе в этом признаться. Боялась, что ты будешь смеяться надо мной. А это говорит о чем? О том, мой милый, что я не уверена в тебе. А еще… Молчи, не надо ничего говорить, — она приложила палец к моим губам. — А еще мне страшно, что ты не вернешься со своих гастролей, что закружишься в другой жизни, с другой женщиной. Я ревную, я страшно ревную.

Не помню, в какой миг я крепко обнял ее и прижал к себе. Я вцепился в нее, зарылся лицом в ее волосы, покрывая их поцелуями. Мысль о том, что я мог потерять ее, что однажды, открыв глаза, мог не увидеть ее рядом с собой в постели, что уши мои могли бы не услышать ее нежного голоса, сделала меня и сильным и слабым одновременно.

— Валя, хочешь, я все брошу, музыку, гастроли, порву все контракты, и мы уедем с тобой куда хочешь. Я буду играть в ресторанах, в кабаках, да хоть на улице, чтобы только ты была рядом.

Она отпрянула от меня, посмотрела с ужасом:

— Это Ерема, точно! Только он мог наговорить тебе разных глупостей, чтобы ты бросил играть. Пожалуйста, не обращай на него внимания, прошу тебя! Ерема — он странный, он думает по-своему, он в какой-то степени максималист, он — раненный в сердце человек, понимаешь? Забудь про то, что он тебе наговорил. Есть только ты и я, и все! И не надо было тебе отговаривать его от брака с Машей. Никто не знает, чем все это может закончиться, но пусть он хотя бы какое-то время почувствует себя счастливым. Повторяю — это его жизнь! И вообще давай уже успокаиваться. Наговорили тут… И меня тоже не слушай, сама не знаю что говорю.

Она успокаивала меня, а мне все равно еще было больно. Как если бы мне в сердце вонзили нож, а потом вынули его, но рана продолжала гореть болью.

Мы целовались, когда позвонила Лиза и сказала, что через пять минут будет у нас.

— Знаешь, — сказал я, немного отдышавшись, Вале, — у меня такое чувство, будто бы им неловко перед нами за то, что они никак не могут найти убийцу твоих родителей. А ведь у Лизы репутация, люди верят в нее, как в Господа Бога.