Анатолий Степанов - В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

― Будь осторожна, моя любовь! ― пропел им вслед веселый гражданин.

― Пристал, нахалюга, ― объяснила происшедшее с ней шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:

― Куда вас доставить? ― спросил он у Казаряна, полуобернувшись.

― Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.

― О чем речь? Марина, действуй!

Марина действовала. У Колхозной "опель-капитан" сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатили к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:

― Курс на Ярославском?

― Село Алексеевское.

...А вот и село. Остановились. Казарян сказал:

― Ну что ж, поблагодарим шофера.

― Отличный работник! ― неизвестно чему обрадовался Иванюк.

― Ца, ― поправил его Казарян.

― То есть? ― не понял тот.

― Шофер она действительно шофер. Но не работник ― работница. Отличная работница! ― Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.

Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых ― начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, без всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные ― на три-четыре года ― жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.

В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.

― Чего надо? ― нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.

― Не чего, а кого, ― уточнил Казарян. ― Вас, Евдокия Григорьевна.

― Кто такой? ― диалог продолжался при закрытой двери.

― Из милиции я буду, ― отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.

А дверь распахнулась ― не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.

― Я из милиции, ― повторил Казарян. ― А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. ― Казарян огляделся. ― Курите? Значит, и мне закурить можно?

― Кури, ― равнодушно разрешила дама с папироской.

― Тогда я сяду. ― Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

― Играешься, милиционер. ― И догадалась ― почему: ― Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:

― Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

― Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

― Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.

― Доказать это можешь?

― Шутя-играя.

― Мальчонку, значит, прихватил, ― без труда сообразила Евдокия Григорьевна. ― Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

― Зовите меня проще. К примеру ― Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

― Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

― Это я знаю. Бывает днем, вечером?

― Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

― Как дураки влезают ― по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

― Не знаю. Господи, какой идиот! ― Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.

― Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками ― ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?

― Племянник. Сын сестры моей несчастной.

― Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

― Не буду.

― Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. ― Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы ― медицинский работник?

― Хирургическая сестра, ― ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело ― начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники ― сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:

― Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал ― аж страшно стало, мы ― единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады ― лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной ― будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил ― и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.

― К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? ― поинтересовался Ларионов.

― Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

― По УПК, Вадик, опять же по УПК.

― По-старому, значит. ― И без перехода. ― Зачем понадобился?

― О правиле в последнее время не слыхал? ― очень просто спросил Ларионов.

― Ну Алексеевич, ты даешь! ― восхитился Вадик.