Лили Райт - Танцуя с тигром

Собаки

Стояла глубокая ночь, и собаки штата Оахака снова выли.

Первая собака завыла, учуяв запах опасности.

Вторая завыла, потому что в животе вот уже несколько дней не было ни крошки.

Третья завыла, чтобы утереть нос двум другим. Она делала вид, что воет не одна, что их десятки и они поют блюз: «Ты думаешь, что у тебя проблемы, но послушай это».

Четвертая собака завыла, выражая сопереживание: «Мы все вместе, собаки».

Пятая завыла, чтобы рассказать всем, что она большая собака.

Шестая завыла, чтобы не страдать от одиночества.

Седьмой завыл, чтобы привлечь симпатичную суку, которая предпочитала порезвиться под покровом ночи.

Восьмая завыла, чтобы насладиться переливами своего меццо-сопрано, унаследованного от матери, неаполитанского мастифа.

Девятая завыла, чтобы раскрыть в себе свою внутреннюю собаку. Я учусь быть собой.

Десятый завыл, потому что ночь была прекрасна и быстротечна и однажды, несмотря на все его великие размышления, независимо от того, как величественно его вой разносился по долине, независимо от того, сколько кроликов он задрал или насколько яростно совокуплялся, – однажды снова наступит ночь, почти такая же, как эта, и его голос утихнет навсегда.

На цифровых часах мигали оранжевые циферки. Каждая минута длилась целую вечность.

Он ушел, но все еще незримо присутствовал.

Томас Мэлоун все еще лежал с ней в постели, все еще сжимал ее запястья, все еще хлопал дверью, уходя, все еще оставлял ее на произвол судьбы в «Ви-Ай-Пи Отеле», брошенную, как белое вафельное полотенце, которое он использовал, чтобы вытереть руки.

Анна лежала вместе со своим страхом, боясь темноты, боясь света. Что было лучше – знать человека или не знать его вовсе? С незнакомцем жестокость была анонимной, чистой, животной, но в этот вечер все началось с напитка и подарка. Он знал ее и, несмотря на это, сделал с ней то, что сделал. Без сожаления. А маски? Эротика больше не работала, и его отчаяние и ярость росли. Он злился на женщин, на себя самого. Что было известно Констанс? Делился ли он с ней своими секретами или они тоже были заперты в его часовне, его святилище, его частной коллекции?

Через тонкие стены мотеля слышалось бормотание других постояльцев. Мужчины, женщины и черт знает кто еще. Коробки с человечками внутри. Люди совокуплялись, расходились. Раскрытые рты. Голодные. Жадно глотающие воздух. С трудом сдерживаемое вожделение. Мотели с проститутками. Люди предпочитали заканчивать игру, когда забвение становилось предпочтительнее, чем страдания, но поступить так с собственной жизнью было еще хуже, чем бросить книгу, не прочитав и половины. Этого Анна не делала никогда. Даже самые ужасные истории могли исправиться.

Она доползла до ванной. Из раны на щеке снова сочилась кровь, веки опухли, но в остальном она выглядела удивительно невредимой – шишку на голове скрывали волосы, еще раз подтверждая, что люди часто выглядят хорошо тогда, когда им вовсе не хорошо. Ацтеки понимали это. Их врачеватели подносили емкость с водой под подбородок больного. Если на отражение падала тень, считалось, что душа покинула тело человека.

Анна приняла душ. Взяла себя в руки. Струя воды ударила ей в спину.

Она подумала о Тигре, который больше ничего не боялся.

Она подумала об отце, который больше не злился.

Она задумалась, где сейчас была ее мать, – лишь пепел и дух. Она погрузилась в воспоминания. Рождественское утро, аромат жареного бекона, толстый мамин халат. Ее неуверенная манера краситься. «Хорошо? – спрашивала она Анну. – Или уже чересчур?»

Es mi bandera, la enseña nacional… [340]

Откуда-то из памяти всплыла песня. Ода мексиканскому флагу, единственная песня, гимн, который ее мама пела на ужинах, чтобы доказать свою приверженность Мексике.

Son estas notas su cántico marcial… [341]

Анна пела, следя за произношением и акцентом. Вода из душа омыла ее разбитые губы. Испанский язык высвободил в ней что-то таинственное, и она подумала: «Все это так глубоко, как я и предполагала».

Она шла темными узкими улицами, потягивая мескаль прямо из бутылки. Правый каблук поломался и поранил ногу. Она махнула рукой на попытки поймать такси. Самое худшее уже произошло. Несмотря на то что она недавно приняла душ, Анна чувствовала себя грязной. Ей нужно было выбросить свое нижнее белье. Ей нужно было снять своим швейцарским ножом верхний слой кожи с лица Томаса Мэлоуна и надеть на свое лицо, как ацтекскую маску.

В темноте появились мягкие очертания кафедрального собора. Она поднялась к его дубовым дверям, обитым кованым железом. Едва она закрыла глаза, в памяти вновь всколыхнулась картина: «Ви-Ай-Пи Отель» в мрачных сверкающих вспышках света. Его хватка. Его дыхание. Его пустые безумные глаза. Каким словом называют незавершенное изнасилование?

На ступенях собора к ней присоединился мужчина. Лет тридцати, худощавый, с лицом заядлого курильщика. Вязаная шапочка. На плече – ранец. Возле его ног валялась рыболовная коробка. Мужчина, любой мужчина, был последним, что ей хотелось бы видеть в этот момент.

Анна отвернулась, но он не понял намека.

– Церковь закрыта? – спросил он.

Она еле заметно кивнула. Конечно, он понимал, что она говорит по-английски. У нее было американское лицо, встретив которое люди могли поклясться, что видели его и раньше.

– Хотите войти? – снова спросил он.

Анна пожала плечами.

– Вы поцарапали щеку.

– Это разошлась старая рана.

Мужчина сунул руку в карман за сигаретой. Мясистым пальцем потер веко. Он выглядел неопрятно, как будто так и не научился заботиться о себе сам, а ни одна женщина не вызвалась добровольцем на эту роль. И вдруг Анну как будто пронзило электрическим током. Она знала его. Он знал ее. Он протянул ей сигарету и зажигалку. Она взяла и то, и другое. Он все еще не узнавал. Как ты можешь быть настолько, черт возьми, неосмотрительным? Посмотри на меня, идиот. Посмотри мне в глаза.

Анна вдохнула, собираясь с силами.

– Так что вы здесь делаете?

– В Мексике? – Он указал рукой в никуда. – Ищу то, что потерял. Вернее, продал. Мне нужно вернуть это обратно. И еще сегодня ночью в кафе я расстался со своей девушкой.

– Вам нужно быть более внимательным.

– Я верну все обратно.

– А что вы потеряли? Я имею в виду вещь, не девушку.

Мужчина колебался, будто думая, рассказывать длинную или короткую версию.

– Маску ценой в миллион долларов, – сказал он наконец и усмехнулся.

Может, из-за того, что кофта как-то жалко обвисла на его худой груди, или из-за того, что он не узнал ее на расстоянии вытянутой руки, или из-за того, что он мог похвастаться только тем, что потерял, Анна неожиданно почувствовала к нему симпатию. Для него ничего добром не кончится. Он отдал свой разум на сожжение. Он был закутан в свою печаль, как в одежду. Тем не менее она не могла перестать играть с ним.