Владимир Югов - Человек в круге

— Ладно, — растянул парень и налил себе вторую рюмку.

— Оставь! — крикнул амбал. — Чего тебе, кино с коньяком? Или работа?

— Хорошо, — согласился парень. — Никак не буду более!

И засмеялся.

— Ты, чмурик, где водочку берешь? — спросил меня амбал. — В очереди стоишь?

— Привез с собой, — сказал Кравцов и обратился ко мне: — Слушай, я тебе обрисую обстановку. Я тут вроде старший. Позиция такая… Мы здесь по тому самому делу, которое начиналось еще тамочки. Ну ты помнишь, где начиналось… Если в двух словах, значит, так! Ты приносишь все бумажонки сюда, на стол. Додостаешь водочки. Мы все — и ты тоже — пьем. И айда в подполье. Ты в койку, а мы несем документики тому, кому они очченно нужные!

Я не стал долго томить их и отказал в документах.

— Потому что у меня нет их, — как можно спокойнее сказал я.

— Здесь нет? Или вообще нет? — спросил амбал.

— Вообще были. Но я их сдал.

— А копиечечки? — улыбнулся мой бывший член комсомольского бюро.

— Если скажешь, для чего, я честно отвечу, — попробовал я выжечь искру оптимизма в этой начавшейся игре.

— А то сам не знаешь! Ну чего ты, не догадался? Я в секретах, в кя-ге-бе!

— Это ты слишком развязно, Кравцов!

Я недооценил его. Участвуя в многочисленных драках, я пропустил мощный удар в челюсть. Но я был бы не из запасного полка, где приходилось защищаться и при значительном меньшинстве. Кравцову в ответ был мой мощный толчок правой в живот, моя нога машинально была подставлена (левая) под ноги противника, он повалился назад и я догнал его левой, ударил в висок.

Не переводя дыхания, я первым ударил амбала, и ударил так ловко, как бил в молодости, у солдатского нужника мужика, который хотел отобрать новый матрац у моего друга. Амбал охнул, я успел схватить, когда он, обняв живот, стал приседать, за его волосы и пару раз столкнуть его онемевшую, буйную головушку с моим коленом. С другими парнями было проще, потому что они выпутывались из-за стола, а я брызнул им в их наглые морды уксуса, всегда у меня стоявшего для лучка, уж коль пьется рюмка.

Тут забарабанил телефон. По дороге к нему я двинул Кравцова ботиночком, он лежал при этом, и, подняв трубку, заорал:

— Тут мордобитие с поножовщиной! Присылай наряд милиции! Да чтобы она не спуталась с Ковалевым да Кагебе. Гебешники уродуются на работе!

Я получил тоже в висок: уж не знаю, кто из них был шустрее! Для этого их и учат.

Ничего мне не оставалось — как отключиться. Я не помню, как они меня пинали, как потом оставили в одиночестве, как Юлечка Аврамовна не могла открыть наш замок своим ключом, как подоспел, наконец, мой славный друг заместитель редактора, как они «выперли» двери…

Когда я открыл глаза, кого бы вы думали — увидел? Железновского, шут бы его побрал! Он стоял надо мной на коленях. Видимо, только что тер мне виски нашатырным спиртом, давал нюхать этот спирт.

Меня посадили на стул. Я покачивался из стороны в сторону.

— Я тебя предупреждал. — Железновский погрозил пальцем. — Сукин ты сын! Если думаешь, что идет гласность и перестройка… То ты — идиот!

Я отхаркнулся кровью.

— Ты подпишешь сейчас акт, который я продиктую? — прохрипел я.

— Шиш тебе! — Железновский нагнулся к моему плевку. — Изнутри?

Он изучающе глядел на меня.

— Откуда я знаю, — покачал я головой. — Вот это приемчик!.. Ух, гудит — как вертолет! Кто-нибудь из них лежит, как я?

— Лежит один тут, — сказал заместитель редактора.

Я встал со стула, покачиваясь, вошел в разгромленную комнату. Поперек лежал амбал. Он стонал. Я подошел к нему, поднял ногу и хотел ударить.

— Ты что, садист? — заорал на меня мой друг — заместитель редактора.

— А они? — Я снова отхаркнул. — Они убивали меня! Ты сволота, нагнулся я над амбалом. — Если бы ты был только один… Я бы… Ты понял?

— Понял, — простонал амбал.

— Сиди, Игорь, посиди еще! Ты всегда торопишься! — Я глядел на Железновского и уселся снова на стул. — Ты боишься подписывать? Но вызови моих знакомых. Возьми и позвони по номеру телефона… Это дочь Вероники Кругловской. Помнишь артистку такую? Приезжала к нам в Тьмутаракань? Тебя, правда, тогда уже не было. Да и сама Кругловская, к сожалению, умерла. Но дочка ее поставит свою подпись под актом. Акт, может, слишком? Не так сказано? Но он вместит все!.. Эту часть всего, что там было, мать рассказала дочери. Рассказала все и о Мещерской, и о твоем генерале, которого ты и ныне боишься, как огня!

— Перестань орать! Нашел свидетельницу. Мама ей рассказала! А сама мама была там тогда?

— Недооцениваешь молодых! Они — дети… Но она все записала на пленку. Мать ее ходила к Мещерским и кое-что записала. Дочь Кругловской ей помогала. Когда мать с Мещерской говорила, она записывала. Иногда сама звонила. Кругловская обещала: ежели понадоблюсь, выступлю!

— Она что, видела? Как тебя и здесь дубасили?

— А что, не видно, что дубасили?

— А, может, ты сам головой бился о стенку?

— И этого, бил, амбала, стенкой по голове, так?

Дмитрий Васильевич Шмаринов дает показания.

Как все-таки убивали Павликова, Семяко и Смирнова.

«Дело» Соломии Яковлевны Зудько закончено.

Бывший цензор Мамчур пытается «протолкнуть» поэму о пограничниках.

Виновен ли писарь Кравцов?

Последний день Игоря Железновского.

«Самый отвратительный генерал за всю историю, которую знаю…»

К кому бы я еще пошел, как не к Шмаринову, бывшему начальнику СМЕРШа нашей славной непромокаемой дивизии? Это ведь ему тогда, когда ушел комендант Шугов на сопредельную сторону, было поручено принять на себя всю ответственность по ликвидации ЧП. Это потом генерал Ковалев выпятился, взял на себя командование. И немало потом голов летело. Может, даже и Шмаринов об этом не ведал. И никогда это не будет засвидетельствовано, ибо хранится в тайниках архивов.

Шмаринов и до этого сочувственно выдал «на-гора» мне дополнительную информацию о тех днях — больных и страшных. Когда ставили к стенке пограничников лишь за то, что «он когда-то встречался с этим…», «говорил откровенно, следовательно…», «он был у него в гостях, потому-то…» Шугов Павел Афанасьевич оставил горькие воспоминания, его уход за границу лишил многих людей достоинства, чести, ибо этих людей принудительно заставляли «сознаться в том-то и том-то», приводить сотни фактов, которых никогда не было, не существовало. Они были навязаны, придуманы теми, кто вел следствие.

Шмаринов теперь, после того, как я рассказал, что же произошло со мной, рассвирепел:

— Подонки, подонки! — закричал он, хватаясь за валидол. — Мерзавцы!

Я подал ему воды, не радуясь уже, что пришел. Так разволновал его. Он сидел в кресле, лицо постепенно из желтого превращалось в нормальное Шмаринское синевато-выбритое лицо уставшего от жизни семидесятилетнего интеллигента, которого волнуют еще не только нынешние события, а и прошлые. Герметизм, как говорят ученые, революционного сознания — уметь не помнить о жертвах, о крови, «не жалеть ни близких, ни дальних», насильственный ввод любой ценой в царство предполагаемого социализма давно такими интеллигентами глубоко осознан. Все то, что они видели, все то, чем некоторые из них занимались, не дает им покоя жить радостно, забыть хотя бы на последнем витке своей жизни, как пошло и дико было порой, как невыносимо, жертвенно уходили на их глазах в небытие такие, как Павликов (Сашенька Павликов для жены), замполит Семяко (мамино прозвище Тютечка), рядовой Смирнов, получивший в школе сержантов звание младшего сержанта, а потом за драку разжалованный в рядовые, а за заслуги уже в пограничной службе получивший звание ефрейтора (кормилец — для вдовы-мамы и старший — для сеструшек)…