Владимир Югов - Человек в круге

Сейчас Шмаринов сидел передо мной и предоставлял мне «детали». Ужасные детали. Самое, может, страшное на земле. Детали. Как убивают безвинных. Лишь за то, что они попали волей Судьбы в Кольцо, замкнулся круг, как волков, обложили красными тряпками, и вели на убой.

…Павликов не шумел, не бузил. Он тихо шел к своему концу. Он их, двоих, подбадривал. Он говорил и Семяко, и Смирнову: «Братцы, разберутся, обязательно разберутся…» Советская власть, утверждал он до последнего, она не даст погибнуть безвинному. Павликов верил до последней секунды, что его долгая служба на границе не может закончиться вот так, нечестно и не по-человечески.

— Пусть я один отвечу, — когда Ковалев лично поставил их всех к стене, сказал умоляюще старший лейтенант Павликов. — А зачем же они?

И показал на солдата и офицера.

— Стой и не дергайся! — в ответ генерал Ковалев. — Ты, как и они, предали самое святое.

Семяко плакал, а потом, когда старший лейтенант Павликов стал перед генералом на колени, прося снова за этих двоих, закричал:

— Саша, встань! Два или все — какая разница? Все равно, если меня и оставят, я не буду жить! Я не верю теперь! Я ни во что не верю!

Ковалев застрелил замполита заставы первым. Смирнов сказал ему:

— Генерал, ты бил меня. Теперь я знаю, что вы такие же, как те, которых в кино показывали…

Ковалев выпустил в него всю обойму. Убитого, он ефрейтора Смирнова пинал, сталкивал в яму. Павликов хотел положить солдата в яму сам, но генерал вызверился:

— Сука, пусть собаке и собачья смерть! Вот кого ты воспитывал на своей говенной заставе! Он меня за царского генерала имеет! Или за фашиста! Да я его и в могиле!.. На, на! Соленых железных огурчиков! На, скотина!

Шмаринов догадывался, что я знаю место захоронения Павликова, Семяко и Смирнова. Он решил, что Железновский мне это место показывал, когда узнал о том, как мы встретились с ним в бывшей нашей Тьмутаракане. Он поначалу думал, что Железновский хотел показать — а, скорее, потом показал (когда мы шли с Железновским или выручать Лену, или еще что-то сотворить) их скромное кладбище. Но Железновский созрел для этого лишь потом-потом.

— А как получилось, что ребят стали расстреливать не там, где предполагалось, а во дворе штаба? Почему не повезли в горы? — Я давно хотел у кого-то это спросить и спрашивал Шмаринова лишь теперь.

— Все просто, — ответил он, — приказал Берия. Он рассвирепел, что не мог выбить из них признания в вине. Он допрашивал их несколько раз. В первый раз и ты там был. Потом шло истязание… Ковалев свирепствовал. А Берия смеялся над ним. Ты не можешь, а я-де заставлю! А когда не заставил, стал орать: «Убить мерзавцев! Убить немедленно! Убить! Не миловать!» Ковалева при допросе этом не было. Его вызвали. «Под твою личную ответственность, генерал! — Берия Ковалеву признался: — Ты был прав! Это законченные мерзавцы! Хуже всяких врагов! Убей их, генерал!» И как уже Ковалев старался — жутко… Всю ночь выли рядом со штабом шакалы. Они никогда не подходили так близко…

Бывший начальник СМЕРШа опустил голову. Он плакал? По-стариковски каялся?

— А Зудько? — не унялся я. Да вроде и пришел в себя Шмаринов. — Где она была расстреляна?

— Зудько — это моя боль. И тут я все делаю, чтобы майор интендантской службы, хотя бы на старости не имел в первом браке «врага народа».

— Дело пересмотрено?

Я ждал ответа. Но Шмаринову, видимо, нечего было сказать мне в утешение. Ни о Зудько, ни о железнодорожниках. Еще не реабилитированы. Он знал, что я был у бывшего майора, знал, что я там копался во многих тамошних бумагах (имел письмо от «Известий» — что уполномочен копаться в архивах). Ведь о Зудько я привез материалы из районного архива — она действительно здесь родилась, никуда не выезжала, во время войны находилась долгое время тут, в районе, а потом, по уточненным справкам, жила с мужем в воинских частях Туркестанского военного округа…

— Я задам, может, не наивный вопрос… Зачем ему, Берии, так мощно было удерживать на плаву «дело» Зудько?

— Ну ты тогда действительно наивный. Ковалев рвал и метал, чтобы выслужиться перед Берией. Это ты понимаешь и сразу это понял. Понимаешь и то, что Ковалев, после приезда Берии, висел на волоске. Понятно? Кто-то же подбросил Берии мысль: Ковалев приехал, и Шугов вынужден был уйти! Выходит, Ковалев спровадил его? Да, Берия лично послал его на проверку. Но Берия был не простак. Лишь только он приехал и понял, что Ковалев спровадил Шугова туда, в Афган, он немедленно запросил «дело» Ковалева. Берия меня вызывал и сказал: «Какой подлец, этот Ковалев! Ему бы не было прощения, Митя! Но ты знаешь, что я, и ты вместе со мной, влипли! Мы же с тобой, Митя, посылали телеграммы товарищу Сталину! И о Зудько, и о железнодорожниках. Мы ему, подлецу, Ковалеву, доверились! И теперь ничего нам не остается, как играть в игру. Ты это тоже запомни. Один неверный шаг кого-то в этой игре… Ты меня понял, полковник!» И Берия потом делал вид, что верит Ковалеву. Он брезгливо морщился. Но Зудько приказал тут же расстрелять. Ее, правда, увезли в пески. Все же — женщина. Солдаты всегда стреляют женщин с содроганием.

— Я догадываюсь, кто стрелял и в Зудько, — сказал тихо.

— Совершенно верно, Ковалев. Он понял, что Берия догадался, разобрался во всем. Зудько должна была быть умертвлена немедленно. Однако он вывез ее в горы. Он повез в горы и ее мужа. И там… Это все уже видел Железновский. Меня там не ищи. Я не был там.

— А где все-таки ее могила?

— Я понимаю тебя. Ты дал, конечно, слово майору найти могилу?

— Да.

— У Железновского, у Железновского… С меня и того достаточно, что я знаю.

— Понятно. Спрошу у Игоря. Надо написать майору.

— Да, у него же дети… Они должны знать о матери хорошее… Послушай, — Дмитрий Васильевич прервал себя и спросил: — Выходит, Кравцов тебя под монастырь подвел?

Он как бы хотел удовлетворить и свое любопытство. Я не удивился смене разговора. Он меня упрекнул: мол, какой ты наивный, и тут же забеспокоился — чтобы я не обиделся.

Я пространно стал отвечать на вопрос Шмаринова. Не скрыл, что теперь стал трусом, боюсь. Рассказал о Мещерской, о том, как она, после звонка, приезжала, спасала меня, а сама подбрасывала еще в меня этот страх. Я сказал, что и звонок Кравцова меня насторожил, как насторожил и мою соседку. Но никогда бы в жизни я не подумал на Кравцова, что он способен на такое. Он был трусом.

— Раньше я никак не мог переварить, почему он, Кравцов, прятал меня тогда в своей «секретке», — сказал я. — Хотя тогда я думал, что он храбрей меня. Он все знает, но идет, даже боясь больше, на какие-то заступничества!

Я пытался Шмаринову объяснить, не понимая сам, как это сделать: почему все это со мной и с Кравцовым так произошло? Ведь даже Шаруйко не предал меня! А я не знал Шаруйко. А этот…