Владимир Югов - Загадка мадам Лю

— Да.

— Да иди ко мне.

— А сколько станешь платить?

— Надо прикинуть, посоветоваться.

— С кем?

— С бригадой, естественно. Сам я такие вещи не решаю.

— Правильно, — почему-то согласился Ледик.

— Слушай, парень. Но отец говорил, что ты уедешь в город, будешь учиться… Что, деньги понадобились?

— А ты святым духом питаешься?

— Значит, с семьей будешь жить? Или с отцом и матерью?

— А ты откуда про меня знаешь?

— Ты что, забыл меня? Я — Дмитриев. Тебя знаю вот с таких лет. — И показал рукой на свой пояс.

Бригадир Василий Дмитриев рассказывал потом следователю: Ледик поболтался около нарядной приличное время, а потом, ближе к обеду, исчез (в протоколе было записано): пошел вместе с какимто своим новым знакомым пить пиво.

Через три допроса уже Ледик вспомнил с кем он ходил и с кем пил пиво. Фамилия его — Прошин. «А-а, Прошин!» — скривился тогда Васильев. Антон Прошин. Ханыга, врун, побирушка. Вынет свои три рубля из кармана — ты добавляй! Как уж потом умудряется заначить свой трояк, на следующий раз, догадайся. Прошин из своих прожитых тридцати трех отбухал четырнадцать лет в местах отдаленных по разным статьям. Он и возразил, когда Ледик заявил: «Хватит, поболтался, разводиться не хочу», что его, Ледика, бабу тягал тут один…

— Тягал, учти, как хотел. Она у тебя солнышко. Светит одному, а другого не греет. Сука буду, я видал баб многих, за это били… Но к ней бы… И ползком, и по-пластунски. Хотя бы ножку поцеловать. Обожаю подобных!

Ледик подумал наперед: на сдачу техминимума уйдет неделя — не меньше, но он почему-то трахнул Прошина по голове кулаком, и они покатились по улице и лупили друг друга крепко, пока не надоело драться. Прошин сказал после:

— А что? Ты разве не знал?.. Но есть наш вариант. Айда к нему… Я тебе его покажу. Хай, падла, ставит за все. А если нет — убьем, скотину!

— За кого ты меня принимаешь?

— За кого, за кого!.. Она терлась с ним — пусть расплачивается. Он богатый. А у нас, видишь, сколько всего… На двоих… Пустенько!

Ледик тогда подумал: ему же должны сократить срок прохождения техминимума. Он ведь до армии вкалывал. За короткое время можно найти себе квартиру.

Он решил не возвращаться к Ирине. Даже Катька, и та станет напоминать каждый божий день, как приходили сюда разные. Теперь ему еще неприятнее было думать о том, как Ирина просила сразу там, у порога. Интересно, пикантно! — выворачивало его зло. — Сразу новенький — и у порога!.. Сука, правда! Этот гад прав! Кто ее?.. Кто он? Проходная пешка? Конечно, заходил… А она — у порога. Может, с ним по-другому. И с теми, новенькими, тоже у порога! Если бы он, Ледик, спросил ее — зачем? Может, она ему бабахнула бы — зачем. Так интереснее.

— Слушай, ты какой-то святой! — стал скулить Прошин. — Ты думаешь, что на такую бабу можно одеть какой-нибудь панцирь?.. Да хоть гранату привесь, мужик на такую попрет… И батя твой… Не родной, правда… Там иногда караулил…

— И батя?! Ну, знаешь!

Прошин стал на колени и перекрестился:

— Во-о! Пойдем, говорю, к тому ханурику! Я из него ром и коньяк выбью. Не то, что на пиво.

Но Ледик не пошел к тому… Прошин не называл фамилии Того. Темнил…

Ледик потерял по дороге Прошина. Вернулся в мерзком расположении духа и сам на себя, юродствуя, повесил табличку: «Убийца». Ирина ему сказала на это, видно, не простив утреннего удара в плечо:

— Я боюсь тебя… Ты в самом деле убивал в своей этой армии? Или своих ребят, или когда вас выводили, чтобы вы порядок навели?..

Он не понимал, о чем она говорит, о чем спрашивает. Он видел только ее испуганное лицо. И это его взбесило: значит, она боится, потому что виновата.

— Ты одна? — крикнул он.

— Одна.

— А где твоя дочь?

— Ее увели к деду.

Он стоял у порога и сказал ей:

— Иди сюда! Слышишь? Иди к порогу…

Он остервенело потом срывал с нее белье и кричал:

— Это не я, это тот… Тот… Тот!..

Она вздрагивала, плакала, и это злило его, злило с каждым движением сильнее и сильнее.

— У меня тоже была… Была! Ты слышишь? У нее был муж импотент. Сорокалетний импотент… Подводник, понимаешь…

— Да, да…

— Понимаешь, как она меня любила? Понимаешь? Только в отличие от тебя держал себя! Не хватало, чтобы я ложился сразу с ними… С племянницей импотента, и с его женой… Я держал себя в руках! А этот… Этот твой… тут роскошествовал один… Ты показывала ему класс! У порога начинал! Поганец! А тебе — кайф! Ты думаешь, я не понимаю, какая ты? И что делала с ним без меня?

Ирина быстро убрала со стола, коврик они «пожевали» ногами. Ирина медленно застегивала лифчик, и он сидел не пьяный — чего там это пиво? Для такого мужика?

— Какой ты мощный мужчина! — говорила радостно Ирина. — Никогда бы не подумала, что из тебя вырастет такой мужик. Все простить за это можно!

— Получше других?

— Зачем ты все напоминаешь? Давай забудем? Давай простим друг другу? Сколько у тебя было?

— Это у меня.

— Я не знала, что ты мой муж. Мы же договорились о разводе… А был в основном один.

— Он был лучше меня?

— Не… знаю… Не могу врать…

— Убирай все побыстрей. Пошли в постель.

— Ну ты даешь! — удивленно пожала она плечами. — Ты что? Половой гигант?

— Вроде этого, — ухмыльнулся он и потащил ее к порогу.

Шахта была уже рядом. Эта вечная шахта. Для нее, Светланы Григорьевны, — кормилица. Она воспитывалась с детских лет в любви к ней. Вон наверху теперь вагонетка, стукнулась, перекувыркнулась, зашуршала порода, скатывающаяся вниз. И жизнь так же разбита и катится вниз. Шахта кормила их всех, одевала и обувала. И чувство любви к ней не уходило, а крепло. Был посредине ее, этой шахты, поначалу отец, потом муж.

Смешно, муж вскоре заслонил все собой. Заслонил как-то враз. И лишь потому, что тоже был с шахтой. Пахал. Не якшался с начальством, но вдруг стали избирать депутатом. Сперва в местный Совет, потом — в городской, вскоре в областной. Черноглазый высокий парень не красовался перед ней он забрал ее всю. И она его долго любила и всегда во всем ему верила. Она закончила медучилище, потом осилила институт. Вера в него не нарушалась после ее неожиданного выдвижения по работе. Лишь мелькнула мысль и подумалось: к своим годам и он мог бы выучиться, тогда пошло бы веселей. Чего все на карачках ползать? Есть люди, всегда чистенькие. Он поначалу в техникуме учился, потом забросил, бегал посменно, разрывая иногда путы распределительно ясной для себя жизни. Ей однажды показалась эта жизнь другой, увиделась обделенность.

Соболев, начальник шахты, пришел однажды вечером, когда муж был на смене. И она приняла его, истосковавшись по доброму слову, по «чистеньким рукам» и чистому лицу. Он, Соболев, понял это, говорил горячо о том, как уже давно любит ее, как страдает. Как она дивна! Никто не говорил давно так ей. Даже тот, случайный, в Ессентуках, не говорил, что любит, когда они после ресторана зашли к нему в отдельный номер, прекрасно обставленный — он был в санатории, оказывается, основной, то есть по положенной путевке. Соболев был везде основной — в президиумах, на похоронах, на митингах. Большой, крупный, тоже истосковавшийся. И она горячо признавалась: тоже любит его, давно заочно любит. Даже представляла, что с ним была…