Гарри Кемельман - В понедельник рабби сбежал

— Мой Дэвид молится каждое утро.

— Даже теперь? Мне казалось, ты говорила…

— Он думает о том, чтобы сменить профессию, а не религию.

— Ладно, раввин должен молиться; это его работа. Да и привык, наверное. — Понятно было, что пример племянника она не рассматривает как убедительное доказательство нормального поведения. — И теперь он поговаривает о вступлении после армии в религиозный кибуц. Ты знаешь, что это значит? Каждый год у него будет ребенок, он всю жизнь будет фермером.

— Ты против кибуцной жизни, Гитель?

— Нет. Это один из наших больших социологических вкладов. Раньше это было необходимо для развития страны. Но теперь ситуация изменилась. — Мириам, казалось, не поняла, и она пояснила: — Я имею в виду, что теперь, когда страна окрепла, они уже не так необходимы. Он мог бы стать врачом, инженером, ученым. У него хорошая голова. — Похоже, Мириам все еще не понимала, и она нетерпеливо добавила: — Неужели странно, что мать хочет для сына не легкой жизни, а возможности реализовать себя?

Гитель не на шутку разволновалась, и Мириам не стала развивать эту тему.

— Как ты думаешь, он придет с ней?

— Я звонила ему вчера. Ее отец возражает, считает, что это неприлично. Такое вот у них воспитание, у этих восточных людей.

— А тебе не хочется поскорее увидеть ее?

— С этим удовольствием я могу и подождать.

Рано вечером рабби пошел в синагогу, а когда вернулся, свечи были уже зажжены, на столе лежали две шабатние халы, а у тарелки рабби во главе стола стоял графин с вином и бокалы. В ожидании Ури женщины хлопотали на кухне с последними приготовлениями к трапезе, а рабби расхаживал по гостиной, напевая хасидскую мелодию.

— Он будет в форме? — спросил Джонатан у Гитель.

— А в чем же еще?

— С ружьем?

— Он офицер, он не ходит с ружьем.

— А-а-а…

Джонатан был так явно разочарован, что она поспешно добавила:

— Он носит на поясе револьвер. Наверное, придет с ним.

Прошли четверть часа, полчаса, и Мириам заметила, что Дэвид время от времени посматривает на часы. Она уже собиралась спросить у Гитель, не могут ли они начинать, когда послышался стук входной двери и затем раздался звонок. Джонатан сорвался с места, открыл дверь — там стоял Ури.

Он был именно таким, как описывала Гитель. Высокий, загорелый, уверенный. Джонатана он сразил наповал — форма, ботинки, берет и, конечно же, кобура с пистолетом. Знакомясь с рабби, он пожал руку, но Мириам крепко поцеловал в губы.

— Красивую девушку надо целовать как красивую девушку, — объяснил он. — Ты не возражаешь, Дэвид?

С матерью он обращался так, словно видел ее час назад. Из уважения к Мириам он говорил по-английски, с сильным акцентом, слова, казалось, шли из горла.

— Хорошо провела время на конференции?

— На конференцию ходят не ради хорошего времяпрепровождения.

Они не поцеловались и не обнялись; только жест собственника, которым она сняла какую-то пушинку с его куртки и разгладила складку на плече, указал на их родство.

— А зачем же? Ты что, чему-то учишься там? Они могут тебя научить?

Мириам он объяснил:

— Она встречает там всех своих старых друзей — из Иерусалима, из Хайфы, даже из Тель-Авива. Многих, кто живет с ней в одном городе, ей удается увидеть только на этих конференциях.

Гитель держала себя с сыном сухо и тщательно скрывала гордость, с которой рассказывала о нем Мириам. Она обращалась к нему со снисходительной иронией, но при упоминании о его девушке иронию сменил откровенный жесткий сарказм. А он отвечал терпимо и добродушно, но иногда вдруг взрывался и переходил на иврит — то ли, чтобы поточнее выразиться, то ли не желая обидеть Мириам.

— Ее отец не разрешил ей прийти, потому что здесь может быть не кошерно?

— Послушай, я это сказал, потому что не хотел спорить с тобой. На самом деле это я был против.

— Ага, ты не хотел познакомить нас? Может, ты стыдишься своей матери?

— Не переживай. Ты с ней познакомишься. И Мириам с Дэвидом тоже, надеюсь. Но не все вместе, по крайней мере, не в первый раз. Потому что ты что-нибудь скажешь, и мы начнем ссориться. А я не хочу испортить шабат Дэвиду и Мириам. Она хотела прийти, но я отговорил.

— Может, пойдем к столу? — мягко предложил рабби.

Они стояли за стульями, пока рабби нараспев читал «Кидуш». Ури сменил берет на черную шелковую кипу. Гитель промолчала, только неодобрительно поджала губы. Когда все уселись, она спросила:

— Этот кусочек шелка священнее чем твой армейский берет? Или он лучше закрывает голову?

Ури добродушно улыбнулся.

— Когда хоть ненадолго избавляешься от формы, чувствуешь, что действительно в увольнении.

— Этот аргумент твоя девушка понимает лучше, чем я. Вы сегодня виделись, я думаю.

— Да, мы с Эстер встретились, — вызывающе сказал он на иврите. — Немного подизенгофили в парке, а потом я приехал сюда на попутке. Что из этого?

Рабби навострил уши.

— Дизенгофили? Что это значит — дизенгофить?

Ури рассмеялся.

— Этому ивриту тебя не научат в иешиве, Дэвид. Это армейский слэнг. В Тель-Авиве есть большая, широкая улица с кучей кафе, улица Дизенгоф. Ребята просто гуляют там с девушками. Так что подизенгофить значит прошвырнуться со своей девочкой.

— Как ты понимаешь, Дэвид, с матерью не подизенгофишь, — сказала Гитель. — Удивляюсь, что ее отец не настаивал, чтобы ты пошел с ним в шул, а то и к Стене.

— Он приглашал, и я бы пошел, если бы не поехал сюда. Он не ходит к Стене. Он ходит в маленький шул в Квартале [56] Квартал — еврейский квартал в Старом городе. , мне нравится там.

— Он предпочитает шулы, мой сын. Он становится настоящим раввином. Каждый день он налагает филактерии и молится…

— Ну и что? Ты завязываешь нитку на палец, и это напоминает тебе о чем-то. Так что плохого, если я навязываю один ремешок на руку, а второй на голову?

— О чем это должно тебе напомнить?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Например, о том, что когда я один в карауле, может оказаться, что я не один. Есть шанс поймать пулю снайпера или наступить на мину. Не хочется думать, что это только вопрос удачи, что если бы не сделал один лишний шаг, этого не случилось бы. Лучше думать, что существует что-то большее, частью которого я являюсь, и даже моя смерть является его частью. Смотри, все эти штуки, свечи, вино, халы, вся идея шабата — это красиво. Может ли что-то быть красивым и не иметь никакого смысла? Ты сама зажигаешь дома свечи.

— Шабат не религия. Это главный социологический вклад, который мы сделали.

— Не являются ли все религиозные обычаи социологическими вкладами? — мягко сказал рабби.

Гитель склонила голову набок и подумала.

— У твоего мужа любопытный взгляд на вещи, Мириам, — сказала она. Потом повернулась к рабби.