Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

Я поставил машину в гараж и тщательно запер дверь. Перед входом в дом со мной поздоровался один полицейский, а наверху, когда я вышел из лифта, и второй, стоявший на посту возле квартирной двери. Руссель все еще держит меня под охраной, хотя Кеслер уже мертв. Но ведь я говорил с умиравшим Кеслером по-немецки. Никто из находившихся рядом нас не понимал, а я сказал Русселю только о том, что Кеслеру было поручено убрать меня, чтобы я прекратил всюду совать свой нос. То же самое я сказал и Фризе. Все остальное международная пресса узнает, когда мой нотариус Либелэ представит ей в Цюрихе материалы из сейфа в Национальном парижском банке вместе с этой моей рукописью, признанием Бриллиантовой Хильды, фотографиями и магнитофонной записью. Все это время я не виделся с Либелэ, на кладбище он тоже не пришел. Но он знает, что ему теперь делать. Конечно, я все время задаюсь вопросом, почему Кеслера заставили пойти на этот последний безумный шаг. Ведь Бриллиантовая Хильда и ее дружки прекрасно знали, что им грозит в случае, если я или Анжела умрем насильственной смертью. Что же они — утратили разум? Или же нашли для себя лазейку, которая даст им возможность ускользнуть от меня и моих улик? Сколько ни думаю об этом, не могу себе представить эту лазейку. Правда, долго думать ни разу не удалось, я быстро устаю и с трудом сосредотачиваюсь.

В квартире было холодно. Я зажег все лампы и включил все телевизоры, бродил по всем комнатам и очень внимательно все разглядывал — готовые и неоконченные портреты в мастерской, посуду на кухне, низенькую скамеечку, на которой я так часто сидел, шкаф с моими вещами и платья Анжелы. Я пытался еще раз почувствовать аромат ее кожи, вдыхая запах ее платьев, но вскоре оставил эти попытки: это оказалось выше моих сил. Потом пошел в спальню и долго сидел на широкой кровати, в которой мы всегда спали вместе. Но и это оказалось мне не по силам. Долго рассматривал наших слоников. На столе в гостиной стоял недопитый стакан анисового ликера. Видимо, Анжела пила из него, прежде чем ехать за мной в больницу, на стекле остался след губной помады. Сейчас этот стакан стоит передо мной на письменном столе Анжелы, за которым я пишу эти строки.

Дождь опять усилился. Я слышал, как полицейского у двери в квартиру сменил другой, а я все писал и писал. Прошло уже довольно много времени. Сейчас четверть одиннадцатого. Я только что позвонил Либелэ и попросил его непременно зайти ко мне в одиннадцать и забрать эти последние страницы моей истории. После чего он должен будет сделать все, о чем мы договорились, сказал я, а он ответил, что все сделает, само собой разумеется. Я вышел на лестничную площадку, поговорил с полицейским, сидевшим на ступеньке возле лифта, дал ему ключ от квартиры и сказал, что в одиннадцать часов придет нотариус Либелэ. Его надо будет впустить в квартиру, он кое-что возьмет, а я хочу прилечь, потому что очень устал. Итак, полицейский в курсе. Он впустит Либелэ в квартиру. Поговорив с полицейским, я вернулся в комнаты и вышел на террасу под дождь — холодные сильные струи ударили мне в лицо. При этом мне вдруг пришло на память, что кто-то однажды предупреждал Анжелу, что ей следует остерегаться дождя. Он же говорил о множестве людей в белых халатах и о ком-то, кто должен умереть. После этого я вдруг все вспомнил — мадам Берни, прорицательница из отеля «Австрия» на бульваре Карно, сказала, что после этого между мной и Анжелой больше не будет никаких преград, мы будем счастливы и неразлучны навеки. И еще она сказала, что все это случится уже в этом году. Да, именно мадам Берни сказала все это.

Я прошелся по террасе. Часть цветов совсем вжалась в землю под натиском дождя. Я перегнулся через перила и заглянул вниз, в ту пропасть, куда Анжела когда-то хотела прыгнуть. Здесь в самом деле высоко, а внизу бетонная площадка. Если прыгнешь, наверняка сразу разобьешься насмерть.

Я вернулся в комнаты. Послушал новости по всем телевизорам сразу, но ничего не понял. Потом выключил все телевизоры и лампы, кроме лампы, стоявшей на письменном столе, и написал эти последние строки. Через четверть часа придет Либелэ. Я аккуратно сложу все листы стопкой, чтобы он сразу нашел рукопись. Мне кажется, я написал все, что казалось мне важным. А теперь я вернусь на террасу. Перила намокли от дождя, но перемахнуть через них не составит большого труда. Все получится очень ловко и быстро.

Я, нижеподписавшийся, заявляю сегодня, в пятницу 10-го ноября 1972 года, что добровольно ушедший из жизни прошлой ночью гражданин Германии Роберт Лукас пришел ко мне в контору 26-го июня 1972 года. Он выразил желание, чтобы мы с ним взяли в аренду сейф в Национальном парижском банке на улице Бютюра, ключ к которому получит каждый из нас. В этот сейф покойный положил два запечатанных конверта. Он сказал мне, что в одном из них лежат фотоснимки, в другом находится магнитофонная кассета. Я не видел ни того, ни другого. Роберт Лукас поручил мне в случае его насильственной смерти, а также в случае насильственной смерти мадам Анжелы Дельпьер доставить оба конверта в Цюрих и обнародовать их содержимое на пресс-конференции перед международными журналистами, а затем передать Интерполу.

После неудавшегося покушения на его жизнь, Роберту Лукасу пришла в голову мысль изложить события своей жизни письменно. Моя секретарша каждый вечер забирала исписанные стенографическими значками листы из больницы Бруссаи, где он лежал, и перепечатывала на машинке. На следующий день я клал их в тот же сейф в Национальном парижском банке. Только после смерти Роберта Лукаса меня склонили к тому, чтобы прочитать эту рукопись. Настоящим заявляю, что она представляет собой чистейший вымысел и написана, вероятно, из чувства мести, ради шантажа или же с целью скрыть собственные преступления. Вполне вероятно также, что она является плодом болезненного смятения чувств. Я никогда не беседовал с Робертом Лукасом о мадам Хильде Хельман и никогда не говорил с ней по телефону. Я лишь случайно встретил ее один-единственный раз в больнице Бруссаи, когда в первый же разрешенный для посещений день явился туда для получения дальнейших указаний. Следовательно, утверждения, будто между мной и мадам Хельман или между другими упомянутыми людьми и мной существуют какие бы то ни было отношения или договоренности, не соответствуют действительности, и я потребую судебного разбирательства против любого, позволившего себе сделать такое утверждение. Я не получал от мадам Хельман тех 300 000 новых франков, о которых пишет Роберт Лукас в своем сообщении. О так называемом «признании» мадам Хельман мне ничего не известно. Никаких подобных бумаг никогда не лежало в сейфе Национального парижского банка.