Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы

— Ради Бога, не болтай глупостей!

— А, вот это уже лучше, это уже по-нашему! Так что?

— Я же уже сказал: должен вернуться туда. Я не хочу. Более того, мне просто претит. Пытался отвертеться всеми возможными способами, но меня приперли к стенке и выхода нет.

— Да, это тоже на тебя похоже. Короче, у тебя неприятности?

— Вроде того.

— Тогда в такси — и сюда. Расскажешь папочке все по порядку.

— Нет. Извини, но никак не могу… Погоди минутку.

Она уже вырывала у меня из рук трубку. Я прикрыл ее ладонью.

— Да, ты ехать.

— Но я не хочу.

— Ты ехать.

— Это один человек… которого я не хочу видеть.

— Ты ехать, тебе чувствовать лучше. Нос у Хуаны очень сопливый.

— А я его вытру, и не будет сопливый.

— Милый, ты ехать. Много людей звонить сегодня, весь день. Ты здесь нет, ты с ними не говорить, не чувствовать плохо. Теперь ты ехать. А я говорить: его нет. Уйти, не знаю куда. Ты ехать, а вечером мы говорить, ты и я. Мы решать, что делать.

— Ладно, уговорила. Скоро буду.

Он жил в отеле возле Центрального парка, на двадцать втором этаже, в башне. Дежурный пригласил меня подняться. Я поднялся, нашел его номер, позвонил. Никто не ответил. Но дверь была не заперта, и я вошел. Огромная гостиная с окнами на две стороны, из одних открывался вид сверху на город, из других — на Ист-Ривер. Огромный рояль в углу и огромная фотография напротив, повсюду разбросаны ноты, в огромном камине пылает огонь. Я открыл дверь в другую комнату и окликнул его, но снова не получил ответа. Он оказался лишь в третьей, только что вошел туда из холла, в пиджаке из толстого грубого материала, фланелевой рубашке и мятых брюках — обычный его наряд. Встретив его в Центральном парке, вы бы наверняка сунули ему пятицентовик.

— Джек! Ну как ты? Спускался встретить тебя, а они сказали, ты только что поднялся. Давай сюда пальто! Подари мне улыбку, умоляю! Этот мексиканский загар делает тебя похожим на Отелло!

— О, так ты знаешь, что я был в Мексике?

— Знаешь! Я же ездил туда за тобой, вернуть тебя, а птичка уже улетела! И вообще, что за новости? Почему ты меня избегаешь?

— Да я работал все время…

Минуту спустя я уже сидел в просторном кресле перед камином с бутылкой моего любимого белого портвейна и блюдечком намазанных маслом английских бисквитов рядом на столике. Он устроился напротив, вытянув длинные ноги, и мы начали, вернее он. Он всегда начинал разговор как бы с середины, вот и на сей раз, бегло охарактеризовав «Дон Жуана», не преминул упрекнуть меня за то, что в «Лючии» я выпустил appoggiatura, затем объяснил причину, по которой старые партитуры следует петь совсем иначе, не так, как они написаны, рассказал о новом флейтисте, которого ему удалось переманить сюда из Детройта, пожурил меня за манипуляции с плащом в «Кармен» — словом, все свалил в кучу. Впрочем, распространялся он недолго и вскоре перешел к делу.

— Ну, так что там у тебя с Голливудом?

— То, что сказал. Я по рукам и ногам связан этим треклятым контрактом и должен ехать.

И я рассказал ему все. Я рассказывал уже об этом столь многим людям, что практически выучил текст наизусть, и много времени не потребовалось.

— Выходит, это человек, как его там, Голд, что ли? В нем вся загвоздка?

— Выходит, так.

— Ясно. Посиди тут немножко, ладно?

— Нет. Я не хочу, чтоб ты что-то предпринимал. Иначе я немедленно уйду.

— Я же сказал, посиди. Папочка займется этим делом.

— Каким образом?

— Вот тебе портвейн, вот бисквиты, огонь в камине, красивый снег за окном, а здесь, на этой машине, у меня записано шесть лучших увертюр Россини — к «Семирамиде», «Танкреду», «Цирюльнику», «Теллю», «Итальянцам», только что получил из Лондона. В прекрасном исполнении, так что тебе как раз хватит, пока я не вернусь.

— Я спрашиваю: куда ты собрался?

— Черт возьми, какое право ты имеешь вмешиваться в мои дела? Я же твой папочка. И готов заняться твоими делами. А когда папочка берется за дело, его не остановить даже британскому флоту! Так что глотай свой портвейн, слушай Россини, думай о мальчиках, которых пришлось кастрировать, чтоб они могли петь мессы этого старого выродка. Будь Папой Римским. А я буду адмиралом Дьюи [62] Джордж Дьюи (1837–1917) — выдающийся командующий военно-морским флотом США, участник испано-американской войны 1898 года. .

— Битти [63] Дейвид Битти (1871–1936) — адмирал британского флота, принимал участие в Первой мировой войне .

— Ну Битти так Битти. Открываю огонь!

Он включил мне Россини, налил вина и вышел. Я пытался слушать и не мог. Встал, выключил проигрыватель. Первый раз в жизни мне было неинтересно слушать Россини. Подошел к окну и стал смотреть на снег. Что-то подсказывало мне, что надо уйти отсюда, вернуться в Голливуд, пойти на что угодно, но только не связываться с ним снова. Отсутствовал он не более двадцати минут. Я услышал, как он вошел, и плюхнулся в кресло. Не хотелось, чтоб он заметил, как я нервничаю.

— Нет, ей-богу, я страшно удивился, когда ты выпустил эту фиоритуру в «Лючии». Неужели не чувствуешь, что она там нужна?

— К черту «Лючию»! Какие новости?

— О, совсем из головы вылетело. Ну ты, разумеется, остаешься. Будешь продолжать петь в опере, возжаться с этим кретинским радио, раз уж влез; будешь петь у меня, позднее, возможно летом, снимешься в кино. Вот и все. Папочка все устроил. И однако, Джек, что касается этих речитативов…

— Послушай, давай о деле! Я хочу знать…

— Какой ты грубый, Джек! Ты что, мне не веришь? Забыл, что я умею махать своей волшебной палочкой? Могу же я сотворить хотя бы одно, пусть самое пустяковенькое, чудо! Ну ладно, если так уж хочешь знать… Я контролирую один банк, вернее, моя плебейская семейка контролирует. Все эти банковские дела приводят меня в полное недоумение, однако иногда есть все же в них какая-то низменная польза. А банк, в свою очередь, контролирует через какие-то там фонды или акции кредит, ну и так далее, черт его поймет… Ах, да ну ладно, ну его к дьяволу!

— Нет, продолжай. Банк контролирует что?

— Кинокомпанию, глупышка.

— И?..

— Слушай, давай лучше поговорим о Доницетти!

— Нет, я хочу поговорить о сукином сыне Рексе Голде. Что ты сделал?

— Побалакал с ним.

— И что он сказал?

— Ой, ну не знаю! Ничего! Стану я ждать, пока он что-то скажет. Я сказал ему, что он должен делать, вот и все.

— Где тут телефон?

— Телефон? Зачем тебе?

— Должен позвонить на радио.

— Да успокойся ты наконец! Сядь и слушай, что я скажу тебе о фиоритуре, чтоб потом, когда будешь у меня петь музыку, написанную до тысяча девятьсот пятого года, не подвел своего папочку. Из банка уже звонят в радиокомпанию. Иначе для чего мы их держим, этих ребят? Именно для того, чтоб звонили, работали, если понадобится, всю ночь напролет звонили другим ребятам в «Радио-сити», заставляли их, в свою очередь, работать. А все ради того, чтобы мы с тобой, грешные, могли сидеть тут, смотреть, как падает в сумерках снег за окном, и обсуждать фиоритуры Доницетти, которые будут петь еще долго после того, как сгинут и кинокомпания, и банк, и все их служащие сойдут в могилу и будут благополучно забыты… Ты меня слышишь?