Валентин Пушкин - Паутина судьбы

Валерьяна нервно передергивало от узорчато-переплетенной экзотики ушедших столетий, но он продолжал. Табуны монгольских коней, несчитаные отары овец, бешеные скачки скуластых удальцов в синих халатах и рысьих малахаях предваряли невиданный город посреди дикой степи, состоящий из тысяч войлочных юрт, – столицу сына Чингизха, великого властелина Мункэ…

Упорный Морхинин писал не о Марко Поло, счастливом венецианце, ставшем министром хана Кубилая, китайского императора-чингизида; он не писал о тверском купце Афанасии Никитине или о португальском флотоводце Васко да Гама, отыскавших пути в Индию. Он сочинял роман о бесстрашном монахе из Флоренции Плано Карпини, первым побывавшим в те далекие времена в центре огромной неизведанной Азии.

Морхинин обложился грудой справочников и солидных исторических книг. Он несколько раз посещал музей восточных культур. Он просматривал близкие этой теме романы, но хотел написать по-своему. Он не высыпался, потому что живописал хождения своего монаха московскими зимами, угрюмо притихшими перед государственной катастрофой.

Валерьян Александрович похудел, оттого что зарплата уменьшалась, а продукты в магазинах понемногу исчезали. Он напряженно раздумывал, как ему существовать дальше. На работе в «Домнартворе» Морхинин старался присутствовать возможно меньше, выклянчивая в поликлинике больничные листы. Но, исключая общие волнующие изменения, жизнь его не нарушалась срывами или бедами, и он, увлеченный писательством, в общем, чувствовал себя спокойно.

Но однажды с ним произошло неприятнейшее событие. Заговорившись как-то с Обабовым, Морхинин возвращался домой довольно поздно. И, хотя свой роман за полтора года он вчерне закончил, в голове его еще продолжался какой-то творческий беспорядок. Он почти не обращал внимания на происходящее вокруг, что в наступившую эпоху было непростительным легкомыслием.

Беда подстерегла его совершенно неожиданно, на Москворецком мосту среди уже сгустившегося ночного мрака. Фонари на мосту светили тускло и не все – лампы на некоторых были разбиты. Внезапно он услышал топот. Сначала бежал словно бы кто-то один. Затем послышался стук подошв (более тяжелых и уверенных) еще двух-трех человек и крик: «Стой! Стой, гад!»

Морхинин вздрогнул и, отпрянув к гранитному парапету, увидел кого-то, несущегося прямо на него. Валерьян Александрович испугался. Вспомнил, что с собой в кармане пиджака у него находился складной нож: носил-таки на всякий случай. Нож в руке Морхинина блеснул лезвием.

Неизвестный, подбежавший к начинающему писателю, отчаянно хрипел:

– Ты че? На перо меня насадить хочешь?

– А тебе чего надо?

– Мне ничего. Облава. Бежим вместе, а то загребут, – предложил, запаленно дыша, замызганный и всклокоченный мужик примерно одинакового с Морхининым возраста. – А нож выкинь… Если менты тебя поймают при ноже… хана тебе… Кости переломают!

– Почему я должен бежать от милиции? Я ничего не сделал, – проговорил тревожно Морхинин, однако почему-то прибавил шаг рядом с неизвестным, а потом и побежал следом.

– Так и я ничего не сделал, – прохрипел мужик. – Они всех заметают, для плана.

На нем был косо застегнутый изжеванный плащ, а в руке он сжимал вязаную спортивную шапку.

– Выкидывай нож, я тебе говорю, – снова сказал незнакомец, – хуже будет…

Не споря, Морхинин отшвырнул нож за парапет, и тот канул в реку. Оба бежали, оглядываясь и задыхаясь.

– А может быть, просто объяснить… – начал Морхинин, однако в ту же секунду различил рядом с собой молодых людей в куртках из болоньи, схвативших под руки его, а также и его случайного спутника.

– Да че, че? При чем я? – вырываясь, загалдел всклокоченный и тут же получил кулаком в нос.

– Попались, козлы драные, – тоже шумно дыша, злорадствовал один из людей в «болонье».

– Я пенсионер по выслуге лет! – крикнул Морхинин. – Кто вам дал право?

Его ударили ребром ладони по шее, отчего он щелкнул зубами и замолчал. Случайный напарник тоже молчал, хрюкая и втягивая кровавые сопли.

Мигнули фары милицейского УАЗа, вышел офицер в форме.

– Взяли? – спросил он бодро у догонявших. – Тех самых?

– Да вроде тех, товарищ капитан.

– В машину их и – в управление. Там разберемся. А вы с Крупниковым просмотрите набережную с той стороны.

Задержанных запихнули в УАЗ и повезли. Потом так же грубо их втолкнули в небольшое грязное помещение с темным потолком. Разило тяжелым смрадом, паршивыми сигаретами, чем-то рвотным. Человек в рваной телогрейке лежал на полу, прислонившись к стене. От него и исходил этот удушающий запах. Всклокоченный молчал, рукавом унимая кровь из носа.

На скамье, опершись на приклад «калашникова», сидел широкоскулый милиционер с погонами сержанта. Вошел небольшого роста лейтенант и кивнул на бомжа в телогрейке:

– А этот урод чего тут воняет?

– Говорит, бывший фотограф из Агентства печати «Новости». С работы турнули, он и начал квасить. Пил, пока из дома не выгнали. Вот и докатился.

– Чего ж держать? Пусть убирается на помойку.

Бомж закатил подбитые глаза, застонал. Потом из его пьяных глаз потекли обильные слезы.

– Зачем били? – надрывно и тонко крикнул он и зарыдал.

– Зачем били? – повторил вопрос фотографа лейтенант.

– Да он выручку у продавщицы из «Мороженого» попер, – ухмыльнулся широкоскулый. – Она его прихватила и ведром по башке… хэ-хэ… Ну тут мы с Зубовым подоспели, тоже потолкали его немного и – сюда. Теперь он пойдет в учет раскрываемости. Продавщица заявление на него накатала.

– Я заслуженный фотограф, у меня выставки были в Доме журналиста, – плакал бомж. – Я иностранных послов снимал…

– Заткнись, пока я тебе каблуком по почкам не саданул, – внезапно рассердился сержант. – Скажи, важный какой, не тронь его…

Поодаль открылась дверь, вышел милиционер без кителя, с засученными рукавами.

– Документы на проверку. Быстро, – хмуро приказал он.

Всклокоченный, с разбитым носом протянул какую-то бумажку. Морхинин отдал пенсионную книжку, указывающую, что обладатель ее пользуется льготами по выслуге лет. Удостоверение ветерана оперного театра и корочку Домнартвора он пока оставил во внутреннем кармане.

– А ты? – спросил бомжа милиционер с засученными рукавами.

– У меня нету теперь ничего, – вытирая слезы, признался бывший фотограф. – Все потерял в жизни, все…эх!

– Гуменников – кто? – Милиционер без кителя грозно оглядел задержанных.

– Я это, я… – лебезя, хрипанул всклокоченный в изжеванном плаще.

– Кликуха – Птичник? В заключении был?

– Нет у меня никаких кликух. И не отбывал я никогда…

– А ну зайди к капитану. Вперед, быстро.