Валентин Пушкин - Паутина судьбы

Однако к часу ночи все уже приустали. Тем более что в десять утра предстояла литургия. Хор, как и духовенство, по окончании ночной службы потянулся к трапезной, где дожидались столы, уставленные всевозможным угощением, винными бутылями и даже прозрачными водочными графинчиками.

Направляясь следом за другими, Морхинин заметил среди покидающих храм прихожан высокую Юлю, спешившую в противоположном от трапезной направлении. Он быстро догнал девушку и коснулся ее локтя:

– Юлечка, а вы почему бросаете собратьев? Поднесли бы к губам рюмку-другую ради Рождества Христова…

– Нет, Валерьян Александрович, я не в состоянии после бессонной ночи петь утром. Поэтому я никогда не остаюсь на трапезу, а мчусь домой, чтобы поспать хоть часа четыре.

– Но вы можете не успеть на метро. В два закрывают. Берете «бомбиста»? А это не опасно ночью для очаровательной девушки?

– Меня подвезет на машине двоюродная сестра. Она была на службе. У нее и переночую.

– Эх, жаль! – искренне воскликнул Морхинин, имевший намерение после разговения пофлиртовать с хорошенькой Юлей. – Хотя мне, собственно, тоже деваться некуда. Певчим настоятель помещение для отдыха не предоставляет. Мыкайся до утра где хочешь.

– Тогда поехали. Уж устроим вас как-нибудь на ночь, – сказала Юля. – Если, конечно, вы не станете сожалеть о выпивке и закуске. Так что же?

– Еду, – заявил Морхинин.

За рулем белой «Волги» сидела, ожидая сестру, стройная особа в легкой куртке и норковой шапочке. Из-под шапочки струились по плечам светлые пряди. Удивленно взглянули темнеющие даже в полумраке черные глаза и блеснули весело открытые зубы:

– О, Юлька, да ты с кадром? Лихо!

– Наш лучший бас Валерьян Александрович, – представила Морхинина слегка покрасневшая Юля. – Это он солировал, когда пели «С нами Бог». А это моя сестра Кристина. Христя, мы решили…

– Ах, уже вот так? «Мы решили…» – с интонацией коварства и разоблачения перебила Кристина. – И что же вы решили?

– Не оставаться со всеми пить и жрать, чтобы потом коротать ночь непонятно где, а поспать нормально, хоть немного. К десяти-то снова на клирос.

– Надо бы заехать в какой-нибудь магазин, взять вина, – засуетился Морхинин. – Рождественская ночь все-таки…

– У меня есть дома по глотку коньяка, – сказала водительница «Волги». – Вам все равно больше нельзя, пичужки церковные. Кому веселиться, а кому молиться.

– У тебя всегда рифмованно получается, Христя, – засмеялась Юля и произнесла с явной гордостью за сестру. – Кристина Баблинская, поэтесса, член Союза писателей, вот так-то…

Морхинин похолодел. Ему сразу показались знакомыми дерзкий профиль, платиновые волосы, уверенный грудной голос и, кажется, нагловатый тон.

Оставив машину у подъезда, поднялись на лифте в двухкомнатную квартиру Баблинской. Обстановка оказалась довольно эффектной – с оригинальными торшерами, какими-то мохнатыми шкурами на полу, с низкими пуфами и эстампами довольно формалистического пошиба.

– Так, – распоряжалась хозяйка, – в туалет, в ванную комнату. Потом поздравляемся и – дрыхнуть.

Морхинину постелили в «бывшей комнате мужа», как объявила Баблинская.

– А муж… – заикнулся из вежливости случайный гость.

– Улетучился, – насмешливо пояснила Христя.

Когда звякнули три тонкостенных бокала с коньячными лужицами на дне, Морхинин не мог не залюбоваться сестрами. Обе на редкость стройные, с точеными ножками и лебедиными шеями. Кристина более округла в бедрах и высокогруда. Юля еще сохранила нечто подростковое, хрупкое, и в движениях ее чувствовалась легкая неуверенность. От резкого света хрустальной люстры лица сестер казались немного кукольными, с полным отсутствием теней, но брови, воистину соболиные, превращали их в настоящих красавиц со старинных портретов. Различие заключалось в глазах: нежно-карих, удлиненных у Юли и черных, глубоких у Баблинской.

– Все, ребята, скидываем одежку и – в горизонталь. – Стоя под люстрой, Кристина будто дирижировала перемещениями сестры и гостя, указывая изящным пальчиком. – Мы с Юлькой – на кровати. Валерьян – без фокусов – на двух шкурах, потому что диван короток… Отбой, спим.

Свет сразу погас. Сестры легли и без предварительных перешептываний затихли.

Повесив костюм на спинку стула, Морхинин с наслаждением вытянулся под пледом. Коньяк, усталость после праздничной службы, абсолютная тьма и тишина быстро соорудили сладостное начало сна, оттеснив в сторону мысли о близком присутствии двух прелестных молодых женщин.

Внезапно мягкое, горячее, крадущееся движение женской руки по его телу возвратило Валерьяна в мир бодрствующих.

– «Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь… Я не стану вам вредить…» – прошептал голос невидимки текст из «Пиковой дамы».

– А Юля? – также тихо спросил Морхинин.

– Уже отключилась. Аж пузыри пускает… – и тут же поцелуй, ароматный от помады и коньяка, впился в его губы.

Рука Христи Баблинской продолжила путешествие по его телу. И опять поцелуи, и искусные действия горячей ладони, и нежное упругое тело, прильнувшее к нему… Убедившись в боеготовности, Морхинин хотел поменять позу.

– Не мешай, я люблю так, – с похотливым смешком объявила Кристина, водружаясь на нем. Тяжело дыша, она кощунственно поскакала в глубину этой благостной, тайно-пламенной для них ночи.

Наконец, Баблинская склонилась к его лицу и чуть слышно прорычала:

– Я улетаю в рай…

После чего они еще минуту стискивали друг друга в объятиях.

– Ух, дядька, – ложась рядом, пробормотала Кристина, – давно меня так не пробирало…

– Я тебя видел в приемной у Ковалева, – припомнил Морхинин.

– Да и я тебя сразу узнала, – сообщила Кристина. – Нахохленный вахлак с кирпичом под мышкой. Настрочил роман про трудовые подвиги церковного коллектива?

– Я написал про итальянского монаха, добравшегося до Монголии в тринадцатом веке.

– Слушай, Валька, да ты ж клад. И романы из древней истории пишешь, и басом поешь, и сладко жмешь. Может, ты и стихи кропаешь? Я вот уже придумываю: «Сон мой, сон мой, сон мой властный, эксклюзивный, волопасный, превращающийся в явь…» У меня после случки, как правило, вдохновение…

– А что такое «эксклюзивный, волопасный»?

– Не твое дело. Это заумь. Сказано у Гумилева: «Священное косноязычие тебе даруется, поэт…»

– Я бы уж тогда написал: «Сон мой страстный, исступленный и прекрасный…» – Морхинин испугался своей дерзости: все-таки известная поэтесса Баблинская, а он тут…

– Чего, чего? Банальность, хрестоматийный оборот. Я к своему «волопасный» потом конец пришью.

– Я бы так никогда не сумел, – чтобы загладить дерзость, сказал Морхинин.

– Значит, ты все-таки и стишками балуешься, а не только молодым телкам глазки строишь, хрычуга. Сколько тебе уже накапало? Тридцать пять есть?