Валентин Пушкин - Паутина судьбы

Как он и предполагал, бунт со стороны седовласого Матвея Савельевича Буркова мгновенно прекратился. Когда они после службы выпили водки и прихлебнули пива, Бурков даже подмигнул Морхинину:

– Как я тебя разыграл, новокрещенец? Ха-ха-ха… Если хочешь знать, мой лучший друг был Аркашка Кигель, шикарный бас. Мы с ним лет двадцать пели по храмам – неразлейвода. Октава у него звучала редкостно: бархат… Да, прекрасный парень был, умер недавно. Спился, царствие ему небесное и мир душе.

Морхинин подружился со своими коллегами по церковному хору, и время от времени они освежали перемирие уже в складчину.

В Центральный дом литераторов, который имеющие к нему отношение называли фамильярно «Цэдээл», Морхинин отправился наугад, прихватив роман, перепечатанный за немалые деньги рассеянной машинисткой из служебного машбюро. Как только автор осмеливался вставить для выразительности китайское или персидское словцо, она обязательно делала ошибку – дурацкую до изумления, но перепечатывать заново бесплатно отказывалась, и Морхинин беленьким «штрихом» и ручкой с черным стержнем, потея и шепча проклятия, часами исправлял напечатанное.

Поднявшись на третий этаж ЦДЛ, новоявленный автор увидел в приемной женщину, взглянувшую на него неодобрительно.

– К Ивану Фелидоровичу? По какому вопросу? – резко спросила она.

– Видите ли… по личному.

– А, это вы покупаете у него старую машину?

– Я написал роман.

Лицо женщины изобразило не просто неодобрение, а почти отвращение. Она встала и заглянула в кабинет, находившийся в трех шагах от нее. Дальше Морхинин слышал только ее ответы:

– На этот раз мужчина. Думаю, настырный. Нет, не стихи. Роман!.. Впустить? Зайдите, – с презрением сказала секретарша Морхинину, – но побыстрее. У Ивана Фелидоровича масса неотложных дел.

Морхинин достал из портфеля, сунул под мышку довольно объемистую папку с «Плано Карпини» и перешагнул через порог кабинета, испытывая чувство благоговения.

За небольшим столом, заваленном пачками печатных листов, сидел коротковатый и слегка седоватый литературный чиновник с бородкой (что, кажется, указывало на его патриотизм) и зачесанными за уши гладкими волосами. Он приподнялся и вежливо протянул руку. Морхинин расшаркался, представившись как бывший артист оперного театра. То, что литначальника звали Иван Фелидорович, он уже усвоил от секретарши, а фамилию «Ковалев» различил на дверной табличке.

– Я решился побеспокоить вас по поводу… – начал Морхинин.

– Повод мне известен, – остановил его Ковалев. – Но, сами понимаете, я не смогу тут же ознакомиться с ним. Объем весьма внушительный. Такие вещи мы передаем нашим рецензентам. А уж, исходя из их мнения, приступаем к обсуждению.

– Я только собирался спросить совета… – почтительно сказал автор.

Однако Ковалев задержал его душеизлияния и продолжил:

– Вот если бы вы предоставили нам небольшой рассказ… Тогда бы я, возможно, взял на себя первое знакомство с вашим произведением. Или, например, если бы вы оказались девушкой, молоденькой, хм… То есть, поймите меня правильно, принесшей свежие юные стихи… Прочитав три-четыре стихотворения, опытному человеку сразу станет понятно, имеет ли автор дарование.

– Да, жаль, что у меня не рассказ и не стихи, – расстроенно проговорил Морхинин, – и что я не девушка…

– Не волнуйтесь. Я сделаю все, что в моих возможностях, – успокаивающе поднял аккуратные ладони Иван Фелидорович. – Верочка, – вызвал он секретаршу, – направьте рецензентам один экземпляр романа. Через месяц будет ответ. У вас с собой сколько экземпляров? – обратился он затем к Морхинину. – Два? Замечательно. Со вторым вам придется пройти в Гнездниковский переулок. Там у нас отдел для работы с начинающими. И хотя вы, так сказать, не столь молоды для начинающего, однако я напишу записку нашему сотруднику. Он вам поможет. Всего наилучшего, – закончил этот воспитанный и приветливый человек.

Передав секретарше напечатанный на машинке экземпляр, который она мрачно зарегистрировала в похожей на гроссбух книжище, Морхинин собрался в Гнездниковский переулок.

– Вы знаете, сколько прозаиков официально состоит в Союзе писателей Москвы? – внезапно спросила его секретарша. – Нет? Три тысячи. А во всем Союзе знаете сколько? Двадцать пять тысяч. Понимаете?

– М-да, – неуверенно и встревоженно произнес Морхинин.

– А приносят регистрировать и рецензировать каждый год сто тысяч романов, повестей и рассказов. Я уж не говорю про стихи, – сверля побледневшего Морхинина негодующими зрачками, изливала горькую информацию секретарша любезного Ковалева.

– И… что же? – растерянно поинтересовался Морхинин.

– Не ходите с запиской в Гнездниковский. Не ходите. Толку не будет.

Но, вдохновленный обнадеживающими словами Ковалева, Морхинин поспешил было по указанному адресу, однако чуть не сбил с ног элегантную черноглазую девушку в кожаном плаще. Из-под синей вельветовой кепки ниспадали пряди бесцветных, как платина, волос. Открытые в улыбке зубы и чуть подкрашенные большие глаза сияли. Отброшенные полы плаща показывали ножки, просто убивающие стройностью и стремительностью походки. Девушка казалась неотразимо очаровательна.

Войдя в приемную, она спросила небрежно:

– Веруша, шеф у себя?.. Так че ты сидишь, а не докладываешь, что пришла Баблинская собственной персоной, как договаривались? – Баблинская рассыпала серебристый смешок, распахивая и закрывая за собой дверь.

– Кто она? – шепотом поинтересовался Морхинин.

– Поэтесса и хамка, – шепотом же пояснила секретарша, лицо ее при этом исказилось от ненависти. – Редкая сволочь, – добавила она, наклоняясь к оторопевшему Морхинину, – и дешевая, прости господи…

Надо сказать, до аудиенции к Ковалеву Морхинин давал читать своего «Плано Карпини» одному журналисту-международнику, который жил с ним в одном подъезде в отдельной «трешке» с женой и дочерью, девушкой лет шестнадцати, страдавшей психическим отклонением на сексуальной почве. Эта ее особенность проявлялась, когда родители-журналисты улетали за рубеж, а школьница оставалась наедине с вожделениями юности. У нее постоянно собирались компании молодежи, веселящейся под грохот входящего в моду хардрока, переливчатый визг и взрывы подросткового хохота.

Нечаянно, сумрачным вечером, дочь международников (звали ее Матильда или Матя) приблизилась к возвращающемуся после церковной службы Морхинину.

– Пойдемте ко мне, Валерьянчик, – пьяненьким голоском с сипотцой предложила Матя. – Мне как раз требуется что-то вроде валерьянки.

– Нет уж, детка, обойдись как-нибудь без меня, – отказался усталый Морхинин, представляя реакцию ее родителей по поводу такого альянса. – И вообще мне бы не желалось наблюдать из-за тебя небо в квадратах.