Сергей Попов - Виселица для жирафа. Иронический детектив

Надо сказать, что сцена в моей трактовке смотрелась блестяще: примадонна срывала с себя на ходу платье, лифчик, колготки. Поклонники взирали на её прелести, пускали слюни, соперничали друг с другом в произнесении дежурных комплиментов в надежде вкусить прелести этой дамочки. Последняя же, деловито подтягивая трусы, не обращала на их алчные взоры никакого внимания, поддерживая приличия ради разговор дежурными фразами. Лаура, как птица, рвалась навстречу новым, перспективным мужчинам, а эти, никчемные, с пустыми кошельками, изо всех сил старались её удержать в этот вечер рядом с собой. За всем этим кавардаком изучающе наблюдал Дон Карлос, держа в руках открытый томик римского историка. Вот Лаура уже заспешила к двери, на ходу приводя в порядок новый туалет, но, чтобы не дать ей уйти, поклонники просят спеть.

«А что петь? вдруг обратилась ко мне примадонна. Алла Константиновна пела «Ночной зефир струит эфир…».

«Ну, при чем здесь это? – возмутился я. – Ну, вот вы, продажная театральная шлюха, что бы вы им спели?» Я испугался, что примадонна примет мои слова на свой счет, а не на счет своей героини, и закатит истерику, но актриса неожиданно вдохновилась моей подсказкой и заиграла, возможно, саму себя. Но как! Это было восхитительно! Она вскочила на стол, нахально задрала юбку, которую даже не успела до конца застегнуть, стала наспех отплясывать и распевать набившие всем оскомину куплеты: «Была я белошвейкой и шила гладью, затем пошла в актрисы и стала бл… ью! Парам-пам-пам! Парам-пам-пам!» Она отплясывала на столе, нарочито демонстрируя мужчинам все свои запретные места: разноцветные трусы, полные ляжки, вывалившуюся из бюстгальтера грудь. Всем своим видом она старалась показать, что презирает этих клопов, жадно сосущих взглядами её тело. Это был плевок в них! Это был её вызов!

Когда Лаура перестала петь, в наступившей тишине вдруг раздался гулкий удар. Это упал на пол томик латинского историка Светония, выроненный из рук потрясенного Дона Карлоса. Просвещенный юноша вдруг понял страшную вещь: его брат – благородный гранд, лишился жизни из-за глупой и алчной шлюхи. Это была блестящая смысловая точка!

Достоевский когда-то сказал: «Красота спасёт мир». Нет, мир спасёт театр. Что, как не театр, может слить воедино самых разных людей? Что может заставить их полюбить друг друга, как не совместно созданное действо. Вот и сейчас я сорвался со своего режиссерского пульта, взлетел на сцену, и мы втроем стояли, обнимались и плакали: я – режиссер-самозванец, та, которая ещё вчера пыталась меня отравить, и безразличный созерцатель всех этих смертей, человек, с молчаливого согласия которого на днях грохнули одного режиссера, а вчера пытались отравить меня. Мы плакали оттого, что втроём создали нечто!

Последнее понимали не только мы. Артисты в зале аплодировали стоя. Такого пронзительного живого Пушкина ещё никто не видел. Это был Пушкин, созданный у всех на глазах. Это было великое чудо театра!

«Неужели после этого совместного успеха, после этих слез счастья Маргарита Львовна сможет меня убить?», – промелькнуло в голове. В этот момент я обнимал стройную спину актрисы и чувствовал её горячую ладонь на своём плече.

Нет, надо разбираться, разбираться и разбираться с тем, что всё-таки произошло в том заброшенном доме, который служил импровизированной сценой для пушкинского спектакля.

После репетиции мы шли по улице с длинноволосым актером, его глаза светились, он был в восторге оттого, что я открыл для него роль, открыл именно с той стороны, с какой он больше всего желал. Я решил воспользоваться моментом и провести импровизированный допрос. «Скажите, Алла Константиновна, моя предшественница, как она видела эту сцену?» – «О, совсем не так, как вы! – завелся длинноволосый. – Да она вообще и человеком-то была другим. Другое поколение, не то чтобы шестидесятник, но что-то в этом роде. Постоянные размышления о свободе, о вечных ценностях, о служении своему Отечеству».

«Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, свободе посвятим

Души прекрасные порывы!»

– подхватил я. «Да-да, что-то в этом роде», – откликнулся длинноволосый. «А где она жила?» – спросил я. «Здесь, рядом. Хотите, покажу. – Юноша бодро зашагал куда-то в глубь дворов… – Я у неё дома тысячу раз бывал. Она с сестрой жила. Хотите, можем зайти. Её сестра, Наталья Константиновна, уже дома». Я утвердительно кивнул головой, мне очень хотелось посмотреть на обстановку, в которой обитала моя предшественница. Может быть, мне, таким образом, удастся приблизиться к тайне её гибели.

Квартира была полна книг. Когда мой спутник меня представил, сестра покойной нарочито показала большую книжную полку – на ней всевозможные исследования творчества Пушкина. Это было сделано не без гордости за свою родственницу-режиссера и с каким-то немым вопросом: «А скольких пушкиноведов прочитал ты?» Хорошо, что вопрос был немым, будь он задан вслух, мне пришлось бы сознаться, что ни одного пушкиноведа я не читал, а главное, что и не собираюсь исправлять это упущение. Я не стал утомлять своим присутствием хозяйку дома, главное для себя я выяснил: Пушкин не был случайным автором в жизни моей предшественницы. Она жила им, пусть не так, как я, представляла себе великого поэта, но, повторяю, она им жила, а значит, им дорожила, может быть, даже больше, чем дорожила собой. «А вдруг именно из-за этого она и погибла?» – пронеслось в голове. Я решил сейчас же отработать эту версию.

«Расскажите, а какова была Лаура в трактовке Аллы Константиновны? – обратился я к своему спутнику, когда мы оказались на лестничной клетке. Мне очень полезно знать». Актер засмущался. «Ну, конечно, трактовка роли была совсем не такая, как у вас. Её Лаура, это была она сама. Алла Константиновна наслаждалась природой, сиюминутными чувствами, быстро исчезающими радостями. Знаете, когда она произносила свой монолог: «Приди открой балкон. Как небо тихо; недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет…», честное слово, ни я, ни кто другой не замечали, что она что-то изображает на сцене. Складывалось впечатление, что она просто беседует с кем-то из нас о природе. Мы ведь всей труппой часто в лес выезжали на выходной».

Я слушал, а сам думал, какой неглупый мужик, этот волосатик, как он самобытен в суждениях и даже смел. Будь сейчас на его месте красавец-премьер, он бы наверняка на чем свет стоит поливал бы грязью покойную исполнительницу за тем лишь только, чтобы угодить мне. Ведь я один вершу сейчас их творческие судьбы. А этот нет, режет правду-матку мол, у тебя один взгляд на эту роль, а у неё – другой. И тут я сообразил, что не грех использовать его правдивость для расследования. «Послушайте, – специально подлил масла в огонь я. – Но ведь её трактовка Лауры пусть искренняя, но хрестоматийная. Согласитесь, такая трактовка не вызывает сопротивления, например, у критиков, у работников аппарата министерства культуры». – «Не соглашусь, – вдруг горячо ответил юноша. – Я лично был свидетелем стычки Аллы Константиновны с теми двумя чинушами из Министерства культуры, которые заявились к нам с утра. Честное слово, был уверен, что они убьют друг друга. Так орали!» – «Орали из-за образа Лауры?» – недоуменно воскликнул я. «Да», – подтвердил волосатик. «Не может быть!» – «Может. Этот чиновник от культуры, что вас хвалил, тогда кричал Алле Константиновне, что на Лауре обязательно должно быть бриллиантовое колье, а Алла Константиновна в ответ кричала, что на её героине, которая так упивается природой, любовью и искусством, не может быть никаких бриллиантов. Как сейчас помню: она заявляла, что отказывается их надеть.»