Анатолий Безуглов - Записки прокурора

Кто своим сообщением поможет поймать членов любой банды, бродяг, евреев, партийных и советских работников или членов их семей, получит 1000 рублей вознаграждения либо право первенства в получении продовольственных товаров.

Штадткомендант Кугельгард.

Зорянск, 2 октября 1941 года".

- Больше листовок нет?

- Только две.

- Хорошо. Мы к документам еще вернемся. Вы были на керамическом заводе, говорили с сослуживцами Митенковой?

- Кое с кем.

- Ну и что?

- Странная, говорят, была. В отпуск никогда никуда не ездила, хотя и предлагали ей как ветерану предприятия путевки в дом отдыха, санатории. Все отговаривалась, что надо копаться в огороде. И еще характерная деталь: никогда никого не приглашала к себе домой в гости. И сама не ходила. Короче, абсолютная нелюдимка...

- И это ни у кого не вызывало подозрений?

- Подследственная плохо слышала. Говорят, что глухие люди сторонятся других.

- Теперь она уже не подследственная, - сказал я. - А о тугоухих я тоже слышал, что они часто замкнутые...

- Для меня она пока подследственная, - вздохнул Жаров. - Хоть дело в отношении Митенковой прекращено, на допросах о ней частенько говорят...

- Небось валят на нее всю вину?

- Стараются изо всех сил...

- А вы как считаете?

- Сейчас, Захар Петрович, картина еще не полностью ясна. Через недельку доложу. Но, сдается мне, всем заправлял начальник отдела сбыта. Вывозился товар без накладных, пересортица и прочее. Разбираюсь, в общем.

- И все-таки она была замешана?

- Была.

- Значит, из-за этого решилась на самоубийство?

- Простите, товарищ прокурор, но опять же сейчас категорически утверждать...

- Ладно, подождем... Так как же с Домовым? Из найденного при обыске хоть что-нибудь приоткрывает завесу над его личностью?

Жаров развел руками:

- Ни одной фамилии. Фотография, правда, имеется. Посмотрите в папке...

На меня смотрел в витиеватом медальоне красавчик с безукоризненным пробором. Брови - изломанным разлетом, губы полные, чувственные и ослепительный ряд зубов. В вязь виньетки вплетены слова: "Люби меня, как я тетя". И подпись: "Фотоателье No 4 гор. Зорянска".

- Мастерская закрылась в пятидесятом году, - пояснил следователь. Никаких, конечно, следов от нее. Стояла на улице Кирова. Теперь на том месте кинотеатр "Космос".

- Этому портрету лет немало, - подтвердил я. - И все-таки вы его поисследуйте.

- Разумеется, товарищ прокурор... А еще двенадцать папок с нотами...

- Какими нотами?

- Написанными от руки. Я их вам не привез, вот такая кипа, - Жаров показал рукой метра на полтора от пола. - На чердаке лежали... А вот эти, он показал ноты, - в сундуке нашли, где Домовой жил. Всю ночь разбирал. Только названия и ноты. И опять же - ни даты, ни подписи, ничего. Причем названия написаны печатными буквами. Наверное, для понятности.

- Чьи это произведения?

- В музыке я, прямо скажем, не силен. Но известные имена, конечно, знаю. - Надо проиграть на аккордеоне, - уклончиво сказал Жаров.

- Вы играете? - Это была для меня новость.

- Немного, - смутился следователь. - В армии записался в самодеятельность. А вернулся, купил инструмент. Недорогой. Все собираюсь заняться, да нет времени...

- Что еще помимо нот?

- Два письма. Личного содержания. Судя по почерку и именам отправителей, - от двух разных людей...

Я ознакомился с письмами.

"Лера! Я хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю. Могла бы ты опять приехать к нам? Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и говорить нечего. Меня беспокоит тон твоего последнего письма. Вернее, твое настроение. С чего ты взяла, что мои чувства изменились? Этого не будет никогда. Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем вспоминаю сильнее. Иной раз берет такая тоска, что готов бежать в Зорянск, лишь бы тебя увидеть. Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко встречаемся. Поверь, как только мы встретимся, поймешь: я по-прежнему (даже в тысячу раз больше) тебя люблю. Целую. Геннадий. Пиши обязательно. 12 апреля 1941 года. Гена".

"Лерочка, милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь! Мне приснился лес, и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время попадаются грибы, а тебе - земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а все передо мной только боровики и подосиновики. Главное, ты идешь рядом и все время показываешь мне, какую большую сорвала ягоду. Потом мы попали в какую-то комнату, полную людей. И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: "Смотрите, какая у него земляника!" Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда мы поменялись? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошел для смеха узнать у одной старушки, что все сие означает? Она сказала, что земляника к добру, что если твое лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы - плохо, особенно белые: к войне. Ну, насчет войны наверняка чушь. А земляника - правда. Я в это уверовал.

Напиши, может, и тебе я снюсь? Как? Старушка - настоящая колдунья, разгадает.

Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел".

Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и спросил:

- Где обнаружили?

- В старой дамской сумочке, где хранились документы Митенковой: паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

- Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано?

- Неизвестно, - ответил Жаров.

Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых.

- А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Жаров подошел и стал рядом:

- Это, конечно, вся семья Митенковых - мать, отец, дочь, сын. А тут отдельно брат и сестра... В общем, никого посторонних.

- Да, скорее всего это так.

- Симпатичная была Митенкова в молодости, - сказал следователь.

- Очень... Значит, всё?

- Пожалуй, всё.

- Маловато.

- Конечно, мало, - согласился Жаров. - Подождем, что сумеет сделать Межерицкий. Он опытный врач. Ведь когда-то же заговорит Домовой. Не может человек все время молчать...

...Борису Матвеевичу Межерицкому я тоже верил. Когда мы приехали в Литвиново, он к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

- Спит пайщик, - сказал Межерицкий.

Психиатр называл всех своих подопечных "пайщиками". Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы, и начал балагурить в своей обычной манере.

- Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк.

Я сделал жест, потому что если что и предпочитал к празднику, это хороший добротный портвейн. Хорошо - массандровский. Но врач, не моргнув, продолжал:

- А молодому человеку, - он кивнул на следователя, - пить рано.