Анна Малышева - Тамбур

— Я согласен, — тут же ответил Голубкин, который уже окончательно успел успокоиться. Парень нравился ему все больше. Он был спокойным и надежным. И главное — не позитивным, в том смысле, который ненавидел Голубкин. — Ты что — женат?

— Ну да, — признался Федор, тряхнув рыжими, уже просохшими кудрями. — И двое детей.

— Да сколько же тебе лет?! — подскочил следователь.

— Двадцать три. А что? Скажете — рано?

— Нет, ты молодец, — Голубкин все больше корил себя за то, что прочитал нотацию этому серьезному молодому человеку. — Просто молодчина! Но как ты семью содержишь?

— Подрабатываю, — просто ответил Федор. — Я, понимаете, пошел на переводческий факультет, когда еще не был с женой знаком. Она у нас не учится — это девчонка из моего двора. Ну а там вышло так, что мы…

Влюбились, словом, и поженились. Иона тут же мне преподнесла первого, потом второго. А мне куда податься? Стал подрабатывать, прогуливать. И возвращаясь к Боровину — он очень мне помог. Переводы стал подкидывать, когда узнал про детей. Для него это было — святое.

— Дети?

— Ну да. Я к нему на экзамен пришел перед прошлым Новым годом — ну совсем никакой. Он сперва стал придираться. Потом у меня сдали нервы… — Парень смущенно разглядывал свои покрасневшие руки. — Высказал ему, что у меня не было возможности приготовиться как следует, потому что у ребенка — корь.

Все дальнейшее, что услышал Голубкин, было похоже на молитву. Парень говорил о покойном преподавателе, как о святом, что в общем-то совпадало с оценкой Жанны. Услышав о ребенке, Боровин моментально сменил тон. Снисходительно принял экзамен. И после дал свой номер телефона, с тем, чтобы Федор мог получать от него заказы на переводы. И дела у парня постепенно наладились.

— Но ты сказал, что он не любил идти на компромисс? — напомнил Голубкин. — Что это значит?

— Я хотел сказать, что он был очень хорошим и добрым человеком, — ответил парень. — Только негибким.

За это его и на кафедре не любили, да и студенты тоже…

— А Жанна говорит иное. Она думает, что студенты его просто обожали.

«Думала, — поправился он про себя. — До вчерашнего дня».

— Методистка? — Федор не выдержал и снова выдернул бутылку из кармана. Отпил немного, прикрыв глаза. Тяжело вздохнул. — Что она говорит, дурочка?

Она же сама его обожала до смерти!

— До смерти?

— Ну да. Раз она его, видите ли, любила, то и все вокруг тоже должны. А ничего подобного не было. Он ни с кем не заигрывал и так был иногда слишком строгим.

— Так студенты его не любили?

Федор махнул рукой. Он был уже изрядно под хмельком.

— Жанку не слушайте. Она ведь никто, так, побоку. И что у нас творилось, не знает. Его Многие ненавидели.

— А ты не заметил, кто именно из студентов тогда сказал: «Допрыгался!» — жестко спросил Голубкин. — Ведь кто-то же сказал?

Парень сонно поднял веки:

— Не знаю. Кто-то за моей спиной.

— Почему «допрыгался»? — допытывался Голубкин. — Приди в себя, ну?! Он брал взятки? Обижал кого-то?

— Боже упаси, — Федор едва шевелил языком. — Не тот человек!

— Слушай, какого черта ты вообще позвонил, если ничего не знаешь? — разъярился следователь. — Чтобы рассказать, что Боровин был сущим ангелом? И что методистка его обожала? И что он тебе помог с работой?

— Нет, — выговорил тот. — Я хотел сказать, что он знал.., что его убьют.

— Что?!

И следователь, внимательно ловя бессвязные речи своего собеседника, уяснил одно — в позапрошлую пятницу, когда студенты в последний раз слушали курс Боровина, тот вдруг остановился напротив приоткрытого окна (ему всегда было душно) и произнес длинную фразу по-итальянски. Поняли не все, но Федор понял. Не зря же он сидел над книгами по ночам, когда жена и дети засыпали.

— Любовь, любить велящая любимым, меня к нему так властно привлекла, что этот плен ты видишь нерушимым… — еле слышно прошептал парень.

— Любовь вдвоем на гибель нас вела, — машинально закончил следователь.

Федор встрепенулся:

— Как?! Вы это знаете?

— Я, между прочим, не под забором родился, — с достоинством ответил следователь, испытывая в эту минуту примерно то же чувство, что и при диспуте с Жанной насчет Моцарта и Сальери. — Кое-что читал.

Но при чем тут убийство? Это же просто стихи.

— Но если б вы видели, как он их читал! — воскликнул парень. — В этом было что-то очень обреченное… Нехорошее.

— Может быть, ты ошибаешься? Ну, было у человека плохое настроение. Мало ли, отчего? Он ведь прихварывал, мне на кафедре сказали. Может, ноги заболели?

Голубкин с участием смотрел на парня. Этот скромный рыжеволосый студент, обремененный семьей, правился ему все больше. Тип идеального соседа — не нашумит ночью, не нахамит, выбросит мусор в мусоропровод, а не рядом с ним. Выйдет на субботник, даже если будет загибаться от усталости. Добросовестная работящая кляча, которая будет тянуть лямку, пока ее Господь не пожалеет и не призовет на покой.

— Может, ноги у него и болели в ту пятницу, — Федор снова достал бутылку и лихорадочно глотнул водки. — Он часто ходил с палочкой. Как увижу его с ней — сразу понимаю, что следующая лекция может сорваться. Но это было сто раз. Только из-за ног он не стал бы так расстраиваться.

— Как так? — насторожился Голубкин.

— А так, что лицо у него мертвое было. И глаза пустые. Точнее, нет! Он как будто читал приговор. Самому себе. Зрачки остановились, губами едва шевелил. Это было страшно! — Федор внезапно укусил себя за палец и поморщился от боли. Было видно, что воспоминания его ранят. — И мне даже показалось, что когда он читал стихи, то совсем забыл о нас. Он был как будто наедине с собой. Выпал из времени и пространства. Это было ни для кого, и уж точно не относилось к занятиям.

— А потом?

— Продолжил лекцию. Но я уже в себя прийти не мог. Половину конспекта пропустил, пришлось списывать у других. Хотя…

Федор глубоко вздохнул:

— Экзамен все равно придется сдавать не ему.

Голубкин дружески протянул руку:

— Дай-ка и мне выпить. С ума вы все меня сведете!

Парень испуганно отдернул бутылку:

— Вы же за рулем!

— Я — мент, — веско возразил Голубкин и сделал внушительный глоток. — Мне все равно.

И глотнул еще раз. Ему и в самом деле стало чуть полегче. До этого готова просто раскалывалась, и он всерьез думал о том, что придется залечь в санаторий.

Слишком часто он стал там лечиться. Не вопрос, что бесплатно, плохо то, что совершенно не остается времени для семьи. И потом, он просто предпочел бы не болеть. Эти последние дни его доконали. Дело Боровина не нравилось ему все больше. А тут еще Даня — псих-красавец с перерезанными венами и каким-то идиотским признанием в убийстве! А тут еще Маша, Красильников и Татьяна Кривенко. Любовный треугольник? На это бы можно было наплевать — Голубкин видал на своем веку и квадраты, и пентаграммы, и октаэдры. И ничего — все живы. Но какого черта в квартире Кривенко оказался труп?! Она понятия не имеет, Красильников трясется, Маша ничего якобы не видела. А мать с дочкой? Дочка что-то хочет сказать, мать ей рот зажимает.